Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад - Петрушевская Людмила Стефановна
А глаза у пса здоровенные, как снежные шары, сияли они и плескались водянистым огнем, но ведьма не наврала: видал солдат много разного, и мало что его тревожило. Ему и вспоминать не пришлось ее наставления — будто рядом с ним она, будто чует он ее через веревку. Бросай мамкину юбку, живи своим умом! Так люди ему говорили, когда он дрова для матери колол, об этом он и думал, когда шел в армию, — оно и пришло ему на ум, а не ведьма вовсе, когда подмигнул он здоровенному псу, и пес лег и склонил голову набок, и снег в глазах у него осел, в одном — на Эйфелеву башню, а в глубине другого — на Золотую пирамиду, и дал он солдату открыть сундук и набить карманы векселями.
Вот те на. Векселя. Придется ему, что ли, изображать кого-то, чтобы получить по ним деньги? Всю жизнь ему, что ли, мотаться в костюме из акульей кожи от должника к должнику и вытрясать из них долги? Это ж прям работа, а не волшебство, но все же путь к деньгам, хоть и извилистый. Солдат глянул на учтивого пса. «Твоя взяла», — сказал солдат, но карманы векселями все-таки набил. Пес башкой покачал, и внутри у шаров пошел снег и осел на Статуе Свободы и Великой китайской стене, видимой словно бы издалека. Но тут громадные песьи веки смежились, и свет померк.
Солдат растерялся и рассердился, почуял, будто его предали. Впотьмах запаниковал. Потянулся было подергать за веревку, собрался уже подняться да высказать все ведьме, но тут келья посветлела — на сей раз снизу, тугими веерными столбами, как из-под тени взлетающего самолета, и вздыбился перед ним пес еще громадней, еще синее; этот пробудился бурчливо ото сна, зевая и потягиваясь, здоровенные лопатки зашевелились будто горы во времени, а глаза огромные, все равно что купол у капитолия, и волшба светилась из-под век, а те поднялись — и света прибавилось. Этот пес был такой великий, что голова его уперлась в свод, но и келья точно раздалась вся, чтобы вместить его и глаза его, и солдата пробрало дрожью до самых сапог. Ум у него опустел, и лишь по счастливой — или божественной — случайности моргнул он.
Пес сторожил драгоценности, которые солдату еще только предстояло заложить, и все же так на них глядеть красиво, и столько в них историй про края, откуда они родом, золотые иконы, на некоторых — стихи или имена семей или предков их на бесчисленных языках и символах. Браслеты и броши, часы и запонки, отголоски довольных людей за ними, хороших времен, о каких рассказать не грех, утоленных страстей. Всё вещи, какие люди хотели себе, создали или получили.
Вытряс солдат векселя и увешал себе шею и руки драгоценностями. Наваливал их на себя кучами — вещицы отделанные, отдельные, так, чтоб человек сквозь них сиял. Что-то было такое в их весе у него на голой шее, тяжесть, потянувшая к земле его члены, — почуял он свое величие, ощутил, каково это — владеть всем этим, наследовать всем. Одна вещь затмевала другую, и все они будто стали одинаковые — пряди стольких жизней, и, пусть лишь на миг, солдату помстилось, что любая такая жизнь могла быть его.
Что он рассчитывал обресть в конце пути? Объятья матери или смерть ее?
Пес номер три. Глаза — как планеты, одна опоясана кольцами, а другая с огромным красным пятном, что плавало в ней газообразно. Галлюцинаторный обширный свет, свет, исполненный огнем и призраками. До того свет дробный и мерцающий, что солдат зажмурил глаза и даже дыханье задержал — в ужасе, а ум его терзали кошмары, несколько разом: детские (в него тыкали палками), военные (в него тыкали саблями) и той девочки в потемневшем радужном платье, и как сделал он, что хотел, и синий трехголовый пес за его беззаконие рвет его в куски, а девочку спасает, несет в укрытие, девочка на спине синего пса, держит на коленях белую собачонку с воротом, и оба смотрят через плечо и пятятся, а он смотрит, как они пятятся, косится на члены свои, развешанные по деревьям леса, что вокруг, и все это промелькнуло в голове у него, да и много другого, покуда не напугался он мира под своими веками, а равно и чудища, что пред ним, и только из-за этого равенства открыл он глаза и увидел пса, лежавшего послушно, как океан, видимый из космоса, яростный, однако ж далекий, и совершенно довольный сам по себе.
А в сундуке его были наличные: большими купюрами — для хранения и помельче — чтоб тратить, — и все они обещали бесконечные возможности, что коренились в надежности, и на сей раз, когда солнце село в глазах величайшего и жутчайшего пса из всех, солдат угнездился на руках экономической системы, которой еще предстоит пасть, и было ему сонно и тепло во тьме трепетавшей кельи. В утробном свете этом выбросил он каменья и устелил сапоги и фуражку банкнотами, набил в беспамятстве карманы. А потом дернул за веревку.
Из-за денег он преисполняется спеси до того, что рубит мечом ведьму на куски и забирает огниво себе, не задумываясь толком, что это. Потом идет в город и там завоевывает всеобщее уважение, щедро тратит и в конце концов остается ни с чем — кроме огнива, тут-то его замечает. Чтобы поджечь огарок свечи, он высекает огонь, а сам думает о принцессе, которую король с королевой заперли от всех, — хоть немного света в темной коробчонке. Он наслышан о ее красе — свет ширится. С первым ударом по огниву появляется первый пес с огромными глазами. Чего солдату угодно? Ему угодно денег. Деньги добыты. От двух ударов является второй пес, с глазами побольше, и натура у него еще более устрашающа. Три — и третий пес призван. Очень-очень страшный, и глаза у него самые что ни есть здоровенные. Но и первого хватает. Первый приносит солдату денег, а потом, по его просьбе, — и смазливую принцессу, прямиком из ее постели посреди ночи, и в ночи этой солдат творит с ней, что пожелает, — а мы-то знаем, знаем, чего он желает, — и наутро девушка рассказывает о своем сне матери, и королева отправляет быстроногую фрейлину сторожить принцессу. Ночью является верный синий пес с глазами, и фрейлина бежит за ним и метит крестом дверь солдатской квартиры, да пес примечает знак и метит так же все двери в городе, но следующей ночью его одурачивают: за ним стелется след мукой, та сыплется из худого мешка, что приторочен под принцессиной юбкой, и солдата ловят и осуждают на смерть за все его проделки. И вот уж он у виселицы и просит дать ему покурить напоследок, и ему подносят курево. Высекает он искры из огнива — и раз, и два, и три, и являются псы, рвут короля и королеву в клочки, а также и большую часть города и его горожан. Те, кто остается в живых, делают солдата королем, он женится на принцессе, а ей, говорят, очень нравится быть королевой; все вполне достоверно, если не считать, может, той части, которая про муку.
Ведьма проорала сверху:
— Мошню добудь! — и он пошарил взглядом вокруг, пока не наткнулся в тусклом свете, оставшемся после пса, обмякший черный кожаный мешочек с перетянутым шнурком устьем и схватил его, как раз когда ноги его оторвались от земли. И потащило его за пояс наверх, порожнего, как пустое дерево. И вот уж стоит он на лесной дороге, лицом к лицу с ведьмой, и привыкает к свету, и хорошо ему. Стоял он и щупал свои деньги, стиснув сморщенную мошню в кулаке.
— Вот это тебе надо? — спросил солдат.
— Да, отдай мне. У тебя уже все есть, — ответила ведьма.
— Ты знаешь мою мать? — спросил солдат. Заглянул ей в глаза, а те — крысиные, кто знает, может, и впрямь то были глаза егозливых крыс, их ведьма вырезала да себе взяла. Кто ж знает, были у нее когда-нибудь свои или нет. Кто ж знает, что там за ними, потеряла она их или это ее мать их забрала. — Я как раз шел ее искать, — сказал солдат, держа мошню у ведьмы на виду и подпуская угрожающего скепсиса в голос, — и тут, поди знай, тебя повстречал.
— А почем мне знать? Отдай мошню. Я кое-кого знаю. Почем мне знать, что они там делают со своими чреслами. Я простая ведьма. Отдай мошню.
Солдат подобрал веревку, что упала с пояса и лежала кучей у его ног. Прижал он ведьму к дереву — так, чтобы ею закрыть дупло, — да и привязал ее.
