Чарльз Уильямс - Сошествие во Ад

В последний раз оно было с ним два дня назад, и если бы он сохранил прежнее восприятие, то увидел бы, как разительно оно изменилось. После ухода мертвеца оно так и не обрело своей совершенной призрачной оболочки, в его лице смешались дряхлость и юность, и в этой смеси явственно проступили признаки распада.

В тот час, когда рухнул сарайчик Лилит, существо истончилось до состояния сумеречной тени. Сила покинула его. Такое существо мертвец мог встретить под своим бледным небом. В призрачной ночи, которая пала на развалины Гоморры, оно бестолково, с потускневшими глазами, толклось вокруг своего творца и возлюбленного. Ночью оно выглядело совсем подавленным, а когда Уэнтворт уснул, с существом стали происходить лихорадочные изменения, после каждого из которых упадок в его облике становился все заметнее, пока под утро оно не исчезло совсем.

И вот он остался один. Прежний сон пришел к нему. Путь завершался. Веревка, оказывается, уходила в какую-то стену. Верхний ее конец терялся в ярком лунном свете в сотнях тысяч миль от него. Это что же — он так долго спускался? Когда он встал, сон не исчез, а просто отступил в сторону. Пока он умывался, переодевался, выходил на улицу, ловил такси, он продолжал раскачиваться на веревке. Сунув руку в карман за часами, он вспомнил, что оставил их, и, оглянувшись по сторонам, заметил сияющую серебристую сферу. Наверное, это и есть его часы. Они показывали какое-то время, но он не мог разобрать, какое. Или это луна? Он подумал: «А-а, ладно, приду вовремя». И он действительно пришел вовремя, но еле успел; до конца времен оставалось совсем немного, как и до конца веревки.

Он сел в такси. Машина шла по Хай-стрит. На перекрестке регулировщик повернулся к ним спиной, и машина остановилась. Уэнтворт равнодушно смотрел в окно. Вдруг ему почудилось, что с соседнего сидения очень скрипучий голос совсем старой женщины произнес ему на ухо: «Музей мадам Тюссо». Уэнтворт даже головы не повернул, он и так знал, что один в машине. Напротив стояло огромное, ярко освещенное здание. Контуры его так резко обрисовывал свет, что казалось, будто за ним — бездонная пропасть, заполненная мраком, и вообще, здание стоит на краю мира. Уэнтворт никогда не был внутри, но однажды, будучи в хорошем настроении, думал сводить туда Аделу. Неожиданно он почувствовал, что зрение у него плывет: прямо на его глазах стена здания истаяла и открылись внутренние помещения, заставленные восковыми фигурами. Он отлично видел их — тщательно выполненные, очень натурально раскрашенные, безмолвные, бездумные… Но все они были сдвинуты со своих мест. Раскачиваясь на веревке, он вглядывался из темноты в ярко освещенный прямоугольник и видел их всех — Цезаря, Генриха, Кромвеля, Наполеона, маршала Фоша[52] — и самого себя, переносящего их из угла в угол, торопливо расставлявшего всех по местам. Пол был расчерчен квадратами, обозначавшими нужные места. Он хватал очередную фигуру, взваливал на плечо и бежал к нужному квадрату. Однако стоило ему установить фигуру на место, как общая схема расположения менялась, и приходилось опять всех переставлять. Ясно было, что одному ему не справиться, но он тут же заметил еще нескольких себя, зорко следивших за изменениями и старательно перемещавших восковых истуканов. Но и вшестером Уэнтворты не справлялись. Все время что-то оставалось не так, какие-то мелочи, но правильной законченной картины не получалось. Это было как с аксельбантами на форме Стражи Герцога.

Веревка дрогнула, когда такси снова тронулось и оставило позади последний след истории людей, исчезнувших навсегда. Чем ближе к концу, тем сильнее она раскачивалась. Теперь он и сам двигался, он спешил. Мимо проносилась тьма. Машина остановилась. Рука Уэнтворта потянулась в карман за мелочью, но сознание не последовало за ней. Ноги привычно ступили с веревки на твердую землю. Перед ним находился слабо освещенный высокий прямоугольный проем в темноте. В руке у него что-то было — он протянул руку, вещь серебристо блеснула и выскользнула. Задрав голову, Уэнтворт увидел всю свою веревку длиной в сотни тысяч миль, с невероятной скоростью исчезающую наверху, в направлении серебристой луны, которая должна была находиться в его жилетном кармане, потому что была часами, у которых он сломал завод. Наблюдая за этим ослепительным полетом в самый центр сияющего круга, он вновь подумал: «Я как раз вовремя».

Он стоял на самом дне бездны и оставался лишь шаг туда, где кончаются расстояния, где уже нет никакого дна. Он сделал этот шаг и начал свое последнее путешествие.

Скоро стало пошире и посветлее. Появились чьи-то руки и сняли с него пальто… Оказывается, он был в пальто! Он осмотрел себя в широком сияющем овале, напомнившем луну, и не узнал собственного лица. В остальном он был в порядке. Очень удачно надел все черное — этакий гость из тьмы. И нет никакой веревки. Она исчезла. И никаких часов, потому что он что-то с ними сделал, и они тоже исчезли. Он постарался вспомнить, что такое часы и как он узнавал по ним время. Кажется, на них были деления, которые имели какое-то отношение ко времени, но вот какое… До него донеслись голоса и потянули его в какое-то еще более открытое пространство. И внезапно перед ним возник сэр Астон Моффатт.

Шок почти привел его в чувство. Если бы он ненавидел сэра Астона за то, что тот погрешил против истины, он еще мог бы на что-то надеяться. Если бы он страстно верил в собственные выкладки, верил в их абсолютную ценность, он, возможно, смог бы ощутить дыхание пламени, отправлявшее к вечной славе мученика времен Марии Кровавой. И в этом случае у него оставался шанс на спасение. Если бы в мире духовных самоубийств он мог бы слышать чей-то иной голос, кроме своего собственного, и тогда у него оставался бы шанс. Но Уэнтворт смотрел на сэра Астона и думал не о правоте или ошибочности выводов ученого; он думал: «Меня надули». Это была его последняя связная мысль.

Сэр Астон был решительно глух и чрезвычайно разговорчив. Он-то как раз искренне восхищался своим соперником. Он подошел к Уэнтворту и начал говорить. Мир, который Уэнтворт упорно отвергал, хлынул на него, словно потоп с небес, и загнал на самое дно. Теперь отблеск костра на равнине осенил сэра Астона Моффатта. Его мягкая и нежная болтовня лилась на обреченного отовсюду, каждое предложение — укус пламени. Уэнтворт обреченно слушал, не понимая ни слова. В ушах отдавалось только «Уэнт-ворт, Уэнт-ворт». Кажется, эти звуки что-то значили, — он не мог вспомнить, что именно. Если бы все окружавшие его лица исчезли, он бы вспомнил, но они не исчезали. Они окружили его и тащили за собой в самую гущу, в дверь. Когда он в нее вошел, то увидел накрытые столы и с последним проблеском памяти понял, что пришел сюда есть и пить. В дальнем левом углу стоял его стул, его место в Государстве. Он нетерпеливо потрусил к нему. Он ждал его, ждал во веки веков; всю жизнь и от Сотворения мира он сидел там, он будет сидеть там и в конце, глядя в сторону… он не мог вспомнить, как зовут высокого человека на другом конце, который только что с ним разговаривал. Он посмотрел на него и попытался улыбнуться, но не смог, потому что в глазах высокого человека не было никакого выражения. Его улыбка погасла. Он наконец стоял у своего места, он всегда будет сидеть здесь, всегда, всегда. Он сел.