Энн Райс - Витторио-вампир

– Боже милостивый, эти дьяволы погубили все мое семейство! – объявил я. – Представляете ли вы себе будущность моей души, хоть кто-нибудь из вас?

– Разумеется, нет, – ответил Мастема. – Почему бы мы здесь еще оставались, если бы знали? Почему бы мы были здесь, если бы нам не было приказано?

– Неужели им не известно, что скорее я встречу смерть, чем и впредь стану потреблять кровь дьяволов? Разве вендетта не требует от меня, чтобы я испил ее, а затем уничтожил своих врагов, когда наберусь таких же сил, как они?

Мои ангелы подошли ко мне ближе.

– Ох, где же вы были, когда я чуть не умер? – объявил я с вызовом.

– Не упрекай их. Ведь ты никогда в действительности в них не верил. – То был голос Рамиэля. – Ты любил нас, когда видел наши воплощения, и, когда тебя переполняла кровь дьяволов, ты видел то, что был способен любить. Теперь опасность снова угрожает тебе. Можешь ли ты убить то, что любишь?

– Я уничтожу их всех, – сказал я. – Так или иначе, я могу поклясться душой на собственном мече.

Я взглянул на своих бледных непреклонных, но нерешительных хранителей, а затем на других – столь ярко сверкающих на фоне теней, в которые погружена была эта громадная библиотека, на фоне темных полок, переполненных книжными богатствами.

– Я уничтожу их всех, – поклялся я, прикрыв глаза Я вообразил ее, лежащую в полной беспомощности при свете дня, и увидел самою себя, склонившегося над ней и целующего ее бледный хладный лоб. Рыдания мои приглушились, а тело сотрясалось. Я снова и снова кивал головой в подтверждение того, что сделаю это, да, я так и сделаю, обязательно сделаю.

– На рассвете, – сказал Мастема, – монахи выложат перед тобой приготовленную свежую одежду – костюм из красного бархата; а твое оружие будет заново отшлифовано, сапоги вычищены. К тому времени все будет готово. Не пытайся есть. Еще слишком рано, в тебе все еще вспенивается, бунтует дьявольская кровь. Подготовься как следует, и мы доставим тебя на север, чтобы при свете дня ты смог исполнить задуманное.

«И свет просияет в темноте, а тьма не уразумеет его»[1]

В монастырях пробуждаются рано, если вообще спят когда-либо.

Глаза мои открылись внезапно, и только тогда, увидев, как дневной свет засиял на фреске, словно кто-то сдернул с нее завесу темноты, только тогда я осознал, насколько глубоко погрузился в сон.

В мою келью вошли монахи. Они принесли с собой красный бархатный костюм – всю одежду, которую описал Мастема, – и разложили его передо мной. С костюмом я должен был надеть тонкие красные шерстяные чулки и рубашку из золотистого шелка, а поверх всего – еще одну блузу из белого шелка, а затем еще новый толстый пояс к костюму. Мое оружие было отшлифовано, как мне и говорили: тяжелый, украшенный драгоценностями меч сверкал, будто этим занятием, сидя у камина, забавлялся в течение целого мирного вечера мой отец. Мои ножи были также остро заточены.

Я вылез из постели и упал, на колени для молитвы. Я осенил себя крестным знамением.

– Господь, дай мне силы отправить в руки твои тех, кто кормится смертью.

Эти слова я произнес шепотом на латыни.

Один из монахов дотронулся до моего плеча и улыбнулся. Неужели обет великого молчания еще не закончился? Я не имел никакого представления по этому поводу. Он указал на стол, где для меня расставили пищу – хлеб и молоко. Молоко сверху покрылось пенкой.

Я кивнул и улыбнулся монаху, а затем он вместе с сотоварищем поклонился и вышел.

Я все оглядывался и оглядывался вокруг.

– Все вы здесь, я знаю, – сказал, я, но не стал тратить время, дожидаясь ответа Если они не пришли, я сам восстановлю свой разум, но это могло случиться с такой же вероятностью, с какой можно было бы утверждать, что мой отец остался в живых.

На столе по соседству с пищей, прижатые канделябром, лежали несколько документов, недавно составленных и украшенных витиеватой подписью.

Я принялся спешно читать их.

То были расписки в получении всех моих денег и драгоценностей – тех, которые я привез в седельных вьюках. На всех документах стояла печать Медичи.

Там оказался также кошель с деньгами, который я должен был привязать к поясу. Там же были все мои кольца, отмытые и столь тщательно отполированные, что рубиновые кабошоны сверкали словно бриллианты, а изумруды являли свою безукоризненную глубину. Золото сияло так ярко, как не сияло на протяжении нескольких месяцев, и все по причине моей собственной нерадивости.

Я поспешно расчесал волосы, раздражавшие меня своей густотой и длиной, но не хватало времени попросить цирюльника, чтобы он подстриг их, укоротив до плеч. По крайней мере, достаточно долгое время они будут падать на плечи, и мне придется откидывать их со лба. Но какая это роскошь – ощущать чистоту волос!

Я быстро оделся. Сапоги теперь оказались немного тесноваты, так как их пришлось высушивать над огнем после вчерашнего проливного дождя. Но сидели на ногах хорошо, натянутые поверх тонких чулок. Я тщательно застегнул все пряжки и разместил на боку свой меч.

Красная бархатная туника была украшена по швам золотым и серебряным шитьем, а спереди – роскошной вышивкой: серебряными лилиями, самым древним символом Флоренции. Застегнув пояс, я увидел, что туника не доходит до середины бедра. Чтобы не скрывать мои великолепные ноги!

Весь мой наряд оказался более изысканным, чем требовалось для сражения. Но каким представлялось мне это сражение? Мне предстояла настоящая резня. Я надел на себя короткую, расклешенную книзу мантию, которой они также снабдили меня, и застегнул ее золотые пряжки, хотя для города эта одежда могла оказаться, пожалуй, излишне теплой. Мантия была подбита тонким мягким темно-коричневым беличьим мехом.

Я пренебрег шляпой. Приторочил кошель к поясу. Одно за другим я надевал на пальцы свои кольца, пока руки не отяжелели, превратившись в некое подобие боевого оружия. Я надел на них мягкие перчатки на меху. Я обнаружил среди прочего четки из темного янтаря, которых не замечал у себя прежде. На них висело золотое распятие. Я с жаром приложился к нему губами и положил четки в карман под туникой.

Я осознал, что смотрю на пол, так как оказалось, что меня обступили две пары босых ног. Медленно перевел глаза вверх.

Передо мной стояли мои ангелы, мои собственные, личные хранители в длинных развевающихся одеждах темно-синего цвета, которые, как оказалось, были пошиты из чего-то более легкого, но менее прозрачного, чем шелк. Их лица, белые, словно слоновая кость, слегка мерцали, а большие глаза походили на опалы. У них были темные волосы, причем они, можно сказать, перемещались словно скользящие легкие тени.