Кингсли Эмис - Лесовик

И тому подобное. Единственный параграф, который отличался от увещеваний подобного рода, был смещен от полей к центру листа, как будто с целью особо выделить его, сделать заметным; в нем содержалась справка, составленная, наверное, Андерхиллом (своего рода средство связи, которое, как я уже доказал, понятно мне) и предназначенная скорее самому себе, а не моему вниманию. Она содержала в себе следующее:

Название деревни Фарем. Ср. Фарем Хэйвен в Саутхэмптоншире. Никаких точных сведений. Предположительно: Фар Хоум – дальний дом, др. слов, отдаленное селение; или: Фэр Хоум – прекрасный дом. Или: из др. – германск. и готского: феор, т. е. страх. Отсюда: Феорхейм, предполож. Место Страха.

Прав или не прав был Андерхилл со своими этимологическими рассуждениями, я нашел, что в них усматривается какая-то логика, подобная той, которая присутствовала в моих догадках о происхождении названия «Лесовик». Но подобное теоретизирование уводило в неограниченно обширную и удаленную область мышления; я оставил в покое этот параграф и удрученно продолжил чтение дневника. На последнем листе было где-то пять-шесть строк, написанных спотыкающимся корявым почерком, в котором с трудом узнавалась рука Андерхилла:

Мой последний час ближе, чем я полагал. Отпусти Слуг своих немедля, отошли из дома всех, кроме членов твоей Семьи. Сам не выходи наружу; ни с кем не встречайся и не покидай своей комнаты, с тем чтобы я мог застать тебя одного, когда приду. Имей нашего маленького серебряного Друга при себе постоянно, иначе все пойдет прахом. А теперь прощаюсь до дня моего возвращения.

Только одно из этих указаний было легко осуществимым, а оно, по-видимому, и было самым главным. Я взял фигурку без лишних колебаний и рассуждений и сунул ее с отвращением в левый боковой карман пиджака, где она выпирала некрасивым бугорком. С этим покончено, что дальше? Приготовившись снова собрать листки в стопку, я перевернул последний лист и положил его сверху на остальные, заметив по ходу дела, что на обратной стороне имелась пара рукописных строк. Они были начертаны твердым неторопливым почерком, характерным для первых страниц; я прочитал:

Буду ждать тебя в малой гостиной в полночь на следующий день после твоего Открытия. Помни, что ты должен быть один.

Что-то заставило меня выпучить глаза, вскочить со стула и ощутить дрожь во всем теле: не содержание этой приписки, а качество чернил – темно-голубые или черные, совсем не выцветшие, как будто их нанесли на бумагу только сегодня. Но ведь такое невозможно!

Меня охватило сильное, но (опять) безрассудное стремление что-нибудь срочно предпринять. Нужно было сейчас же найти Люси. Я слышал, как она говорила, что после обеда она собирается…

Чем-то заниматься? Где? Вот! – почитать книгу, полежать на солнце в саду. Я схватил записку и выскочил из кабинета, пересек прихожую, открыл парадную дверь и дошел до юго-восточного угла дома. Люси сидела в складном кресле на лужайке, Ник был рядом с ней. Спотыкаясь неуклюже в густой траве, чувствуя, как серебряная фигурка хлопает по бедру, я побежал к ней:

– Люси, взгляни-ка на это. Чернила.

– Что это такое?

– Посмотри на цвет чернил. Новые, свежие чернила. Так ведь?

– Не вижу…

– Нет, нет, на другой стороне, вот здесь. Это свежие чернила, как ты считаешь?

Она колебалась, но в конце концов, возвращая мне бумагу, сказала:

– Лично мне они не кажутся свежими.

Да, она была права. Надписи и с этой, и с той стороны были бурыми, выцветшими. Ты хоть как дергайся, от этого, очевидно, ничего не изменится. Он сделал так, что чернила выцвели, или скорее всего он сделал так, чтобы они выглядели невыцветшими минуту назад. Я заметил только теперь, что Люси в темно-синем купальнике, бретельки которого спущены, на коленях у нее книжка в яркой обложке и ее, видно, слегка разморило на солнце. Ник взял у меня бумагу, быстро осмотрел ее и затем начал читать. Он был только в плавках и сандалиях.

– Нет, старик, – сказал я, – теперь я рассмотрел как следует. Не знаю, почему мне показалось… Должно быть, из-за освещения. В кабинете оно слабое. Освещение. Надо включать свет.

– А о чем тут, папа? – спросил Ник.

– Понимаешь, это… отрывок письма или что-то в этом роде, я так полагаю. Я нашел его.

– Где?

– Я рылся в старом буфете, и эта бумажка была там засунута среди всякого хлама.

– Тогда каким образом она могла быть написана свежими чернилами?

– Не знаю. Мне просто показалось, что они выглядели как свежие.

– Что это означает? Какой «серебряный друг», какое «открытие»?

– Я не знаю. Понятия не имею.

– Тогда из-за чего весь этот шум? У тебя такой вид…

– Пустяки, не о чем говорить.

Машина, которую я узнал, развернулась и остановилась у главного входа в гостиницу – зеленый «мини-купер», принадлежавший супругам Мейбери. В первую секунду я подумал, что вот мне на голову свалился Джек со своими пилюлями и ненужными советами, затем я увидел Диану за рулем и все вспомнил.

– Ладно, ерунда все это, Ник, – сказал я, забирая обратно листок. – Извини, что побеспокоил вас. Забудем.

Я вернулся в дом, сложил листки в стопку, чуть не уронив их в спешке, и снова запер дневник в стол. В тот момент, когда я вторично выходил из конторки, Диана входила в парадную дверь, а Джойс спускалась по лестнице в прихожую. Обе переоделись после обеда – Диана в коричневую рубашку с бронзовым отливом и зеленые брюки, Джойс в короткое красное платье из какой-то блестящей материи, и обе тщательно причесались, вдели сережки, украсили шею ожерельями – будто для званого ужина.

Когда наши пути пересеклись в самом центре прихожей – с точностью, какой не добьешься и долгими репетициями, ни одна из двух молодых женщин не потянулась поцеловать подругу, как они обычно делали при встрече, – странная измена привычке в данных обстоятельствах. Джойс выглядела, как всегда, спокойной, если не сказать больше, Диана была в нервном или нервозном состоянии, смотрела широко раскрытыми глазами и часто моргала. Последовало недолгое молчание.

– Итак, – сказал я грубовато, – нет смысла торчать здесь, правда? Пошли. Я покажу дорогу. Что я и сделал. Мы пересекли залитый солнцем двор, вошли во флигель, поднялись на второй этаж, прошли по коридору, увешанному моими второсортными гравюрами. Восьмой номер находился в конце коридора, я отпер дверь и закрыл ее за нами на щеколду. Кровать была застелена, но, поскольку не было видно никаких личных принадлежностей, комната выглядела официальным, общественным местом; мне вспомнилось, как я проснулся однажды прошлым летом в этой самой постели и у меня тогда возникло ощущение, будто я лежу в универмаге, в отделе, где демонстрируют мебельные гарнитуры для спальни.