Джонатан Келлерман - Голем в Голливуде

Священник читает поминальную молитву.

Пес опять лижет Еноху руку.

Отстань, говорит мальчик.

Пес скулит. Вывешивает язык.

Енох наотмашь бьет его по морде.

Пес взвизгивает и убегает.

Что с ним? – говорит Ашам. Зачем он так?

Он зол, отвечает Габриэлла. Смотри.

И вот уже Енох, пятнадцатилетний юноша в золотом венце, сидит на троне. Серая аура сгустилась склизкой массой, пульсирует, сочится. С каменным лицом Енох слушает просьбы советников. Для достройки башни не хватает рабочих, говорят они. Не хватает денег. Казначей встает, хочет что-то сказать, но Енох серым мечом пронзает ему сердце. Хлещет кровь.

Он всегда был подлинным сыном своего отца, говорит Габриэлла. Все хорошее в нем угасло.

Я этого не хотела, говорит Ашам.

Всяк крепок задним умом.

Не надо. Я больше не хочу смотреть.

Извини, я должна показать. Смотри.

Окутанный рокочущей серой тучей, двадцатидвухлетний Енох скачет по долине, ведет свою армию на войну. Возвращаются с пленниками и добычей. Пленных отводят на рыночную площадь, где некогда Ашам и маленький Енох объедались фруктами и хохотали. В назидание другим десятерых узников привязывают к столбам, плетьми спускают с них кожу и обезглавливают. Плененных женщин и детей продают для утех, мужчин заковывают в серые цепи и отправляют на строительство башни, где все они погибнут: одним размозжат голову упавшие кирпичи, других придавит бревнами, третьих уморят болезни и труд до кровавого пота.

Довольно, стонет Ашам. Не надо.

Но Габриэлла мягко упорствует. Таков этот мир. Смотри.

Жаждущие мести племена идут войной на Еноха.

Кровь течет рекой по серым улицам.

Что я наделала. Что я наделала.

Смотри.

Енох, сорокалетний старик в твердом сером панцире, принимает смерть от руки собственного сына, который убивает своих братьев и восходит на трон.

Ладно, говорит Габриэлла. Пожалуй, ты поняла.

Они парят, под ними проносятся эпохи. Серая слизь расползается. Захватывает долину, перебирается через горы и равнины; заполняя все щели, поглощает багрянец похоти и золото радости, застывающим раствором разграничивает народы и неудержимо движется дальше, бездумная и ненасытная.

Мы умоляли Его не допустить этого, говорит Габриэлла. Что есть человек, спрашивали мы, что Ты печешься о нем?

Я хотела справедливости, говорит Ашам.

Но сотворила многие смерти.

На серой улице далекого серого города серые мужчины валят наземь женщину. Крики ее подобны лиловой плесени; они привлекают прохожего, который мгновение наблюдает за сценой, а потом уходит, оставляя серые следы.

Останови их, молит Ашам. Прошу тебя.

Одно дело за раз.

Как ты можешь? Посмотри, что они делают.

Я не о том, говорит Габриэлла. За раз я могу делать только что-нибудь одно. Сейчас я с тобой, поэтому не могу помочь ей.

Тогда ступай.

Габриэлла качает головой, оставляя всполохи. Это не в моем ведении.

Серый туман окутывает женщину, она исчезает, воцаряется тишина.

Каждому свое. Мир отдали не нам, а людям, говорит Габриэлла и, помолчав, добавляет: правда, люди только все поганят.

Землю затягивает серой пеленой.

Там жуткий бедлам. Вышло так скверно, что Он подумывает все начать заново.

Я чудовище, говорит Ашам.

Нет. Тебе так кажется, потому что ты видишь плоды своих поступков. Иди дальше. Учись на своих ошибках. Превращай плохое в хорошее. Понятно? Габриэлла кладет пылающую руку ей на плечи и легонько к себе прижимает. Твой выход.

Мой?

Габриэлла кивает: если хочешь. Мне нельзя вмешиваться, а ты можешь.

Сделаю что угодно, лишь бы все исправить, говорит Ашам.

Точно? Согласием ты себя обрекаешь на вечные тяготы.

Согласна. Обрекаю.

Габриэлла раскрывает гроссбух: распишись.

Страницы пылают белым огнем. Ашам мешкает.

В чем дело? – спрашивает Габриэлла.

Нет, ничего. Просто… Что я подписываю?

Габриэлла грозно хмурится. Ты же хочешь помочь, так?

Да-да. Конечно.

Тогда подписывай.

Ашам думает о сером мире и о себе, разбившейся. Надо исправить, что напортачила, иного не дано. Она обрекает себя, и на странице белого огня появляется ее имя, написанное трепещущим черным пламенем.

Краем глаза Ашам замечает высокие силуэты; на земных волнах и гребнях ветра они прибывают со всех сторон и, кивая ей, выстраиваются нечетким полукругом; каждый многолик и полнится вечным светом. Среди них выделяется Михаил, который, как обычно, печально улыбается и говорит: ты сделала выбор; обратной дороги нет.

Высокие силуэты кивают. Их взоры светятся пугающим единодушием.

Серая пелена окутывает планету наглухо.

Когда начинать? – спрашивает Ашам.

Еще не время, говорит Габриэлла.

Ашам смотрит на мир под ногами и на вечность вверху.

И что теперь? Куда идти? Что делать?

Габриэлла улыбается. Касается ее щеки.

Поспи.

Глава тридцатая

Сели в Праге. Джейкоб плелся по стыковочному рукаву. За последние восемнадцать часов он покемарил всего пару часиков, измучивших путаницей зеленых снов: Мая, старые мамины инструменты, мать что-то безумно лепечет, отец притворяется, будто ее понимает.

И всякий раз одинаковая концовка: убитые женщины головой на восток.

В хвосте толпы зомби – туристов и бизнесменов – Джейкоб вышел в терминал и под аккомпанемент заезженной Леди Гаги встал в очередь к брыластому пограничнику, который, мазнув по нему взглядом, шлепнул штемпель и взмахом руки пропустил в город легенд.

Нехитрый расчет подсказал, что автобусные попутчики родились уже после Бархатной революции. Посему была извинительна их наивная восторженность. Нелепые наряды пионеров начала девяностых. Свернутые в трубку экземпляры «Превращения» Кафки. Винтажные майки с «Нирваной», унаследованные от дядюшек, которые «там были».

Чувствуя себя древним стариком, Джейкоб сквозь исцарапанное стекло смотрел на золотисто-зеленые многоугольники полей. Рощицы и крестьянские дворы временами разбивали их монотонность. С каждым рекламным щитом современность поглощала сельскую идиллию.

Затем появились разношерстные жилые кварталы коммунистической поры – спланированные без всякой логики, они напоминали толпу, переминающуюся на танцплощадке, когда вдруг вырубился проигрыватель. На городской окраине замороженные стройки служили холстом для граффити.

Пока что единственная легенда прилагалась к карте города, которую Джейкоб цапнул в аэропорту, а единственной тайной оставалось местоположение закусочной «Фрайдиз».

Дорога пошла в гору, затем нырнула в неглубокую лощину. Щербатую мозаику грязно-оранжевых крыш окаймлял серпантин серовато-зеленой неспешной реки в солнечных бликах.