Аргонавты Времени (сборник) - Уэллс Герберт Джордж
После этого я некоторое время летел без помех, набирая высоту.
Управлять машиной оказалось намного труднее, чем я ожидал; мотор адски ревел, а штурвал дергался и сопротивлялся, как живое существо. Но я все же сумел направить аэроплан в сторону рыночной площади. Мы с рокотом пронеслись над лавкой зеленщика Станта – железные стойки несколько переделали его складское помещение, безжалостно превратив черепицу кровли в крошево, а дымовую трубу – в груду битого кирпича, лавиной рухнувшую на оживленный тротуар. Потом аппарат нырнул вниз – полагаю, одна из стоек на миг зацепилась за стропила крыши Станта, – и лишь ценой немалых усилий я сумел избежать столкновения с конюшнями «Быка и лошадей». Впрочем, это не совсем так: напоминающие лыжи посадочные полозья скользнули по коньку крыши, а левое крыло погнулось о верхушку дымовой трубы и в неуклюжих попытках высвободиться помялось еще сильнее.
Как мне позднее рассказывали, привязанные к аэроплану стойки промчались над запруженной людьми рыночной площадью в самой что ни на есть дьявольской манере, поскольку машина сперва сделала нырок, а затем опять устремилась вверх, – но мне сдается, что эта часть истории грешит изрядными преувеличениями. Никто не погиб, и между моим появлением над лавкой Станта, скольжением по крыше конюшни и столкновением с теплицами Лаптона прошло не больше полуминуты. Если бы толпа внизу проявила разумную осторожность, вместо того чтобы глазеть на меня, никто бы не пострадал. Не оповещать же заранее всех вокруг, что их может огреть железной штуковиной, которой вздумалось отправиться со мной в полет, – у меня и без того забот хватало. Если кто и должен был предупредить их, так это болван Снортикомб. Сказать по правде, все мое внимание было приковано к поврежденному невзначай левому крылу и к перебоям в работе одного из цилиндров, о чем я догадался по угрожающе-прерывистому рокоту мотора.
Пожалуй, мне можно поставить в укор, что старый Дадни навернулся с империала гостиничного омнибуса, однако за дальнейшие маневры последнего (он, проредив рыночные ряды, врезался в витрину лавки Чизмена) я определенно никакой ответственности не несу. Равным образом нельзя упрекать меня в том, что толпа дурно воспитанных бездельников решила удариться в бегство через груды беспечно расставленной здесь и там глиняной посуды и низвергнуть палатку, где торговали маслом. На меня просто свалили вину за их неприглядную выходку.
Утверждение о том, что я «упал» на теплицы Лаптона или «проехался» по ним, не вполне точно. «Срикошетил» – так одним словом можно описать мой путь через его участок.
Находясь внутри этой большой, парившей в воздухе конструкции, которая, если так можно выразиться, составляла со мной единое целое и, наперекор всем моим стараниям управлять ею, то взмывала вверх, то с треском падала на крышу очередной теплицы, я испытывал в высшей степени странное чувство. Наконец после пятого или шестого наскока я ощутил безграничное облегчение: машина стала уверенно набирать высоту!
Все неприятности, казалось, тотчас забылись. Сомнения в том, пригоден ли «Alauda Magna» для полета, исчезли: в воздушной стихии он, бесспорно, чувствовал себя вольготно. Мы пророкотали над стеной, которой замыкался участок; железные стойки, волочившиеся позади, все еще молотили по земле, но, кроме удара по корове, издохшей на следующий день, не причинили ни малейшего вреда никому и ничему на лугу Чизмена. Затем я начал подниматься – медленно, но неуклонно – и, убедившись, что аэроплан послушен моей воле, спикировал на свинарники Чизмена, желая еще раз продемонстрировать согражданам свое мастерство.
Я намеревался взлететь по спирали над деревьями и постройками и заложить крутой вираж вокруг церковного шпиля. До этого, сосредоточенный на нырках и рывках чудовища, которым управлял, и оглушенный шумом мотора, я почти не обращал внимания на то, что происходило внизу. Теперь же мне удалось различить небольшую группу людей во главе с потрясавшим вилами Лаптоном, которая наискось пересекала по краю луг Чизмена, и я с недоумением спросил себя, кого им вздумалось преследовать.
Устремляясь все выше, рокоча и покачиваясь, я окинул взглядом Хай-стрит и увидел ужасающий беспорядок, царивший на рыночной площади. В ту минуту я еще не связывал этот несусветный разгром со своим полетом.
Сотрясение от удара о флюгер заставило мотор заглохнуть. Ума не приложу, как меня угораздило налететь на эту злосчастную вертушку; возможно, погнутое о крышу дома Станта левое крыло помешало машине слушаться штурвала. Как бы то ни было, я ударился об эту аляповатую штуковину, покорежил ее и затем на протяжении нескольких бесконечно долгих секунд ожидал, что вот-вот рухну прямиком на рыночную площадь. С величайшим трудом я все-таки удержал аэроплан в воздухе (полагаю, люди, которых я не раздавил, могли бы выдавить из себя хоть слезинку благодарности за это), понесся дальше, цепляясь за верхушки деревьев Уитикомба, миновал их и понял, что мотор глохнет. Времени обозревать окрестности в поисках пригодного для приземления места не оставалось – равно как и возможности изменить курс. Я же не виноват в том, что четверть населения Минтончестера высыпала на луг Чизмена. Это был единственный шанс посадить машину, не разбившись в лепешку, и я им воспользовался. Я круто спланировал вниз, сделав все, что было в моих силах.
Не исключено, что при посадке я сбил с ног нескольких человек; но у технического прогресса есть свои издержки!
И да, мне пришлось угробить свиней Чизмена. Но выбор был невелик: или приземлиться посреди стада, что позволяло резко затормозить, или с разгону врезаться в располагавшиеся далее свинарники из гофрированного железа. Во втором случае мне нипочем не удалось бы уцелеть. А свинки и так рождены для того, чтобы отправиться на убой.
Когда аэроплан замер на месте, я с трудом поднялся во весь рост и обернулся. С первого взгляда мне стало ясно, что сограждане вознамерились самым неблагодарным образом отобрать у меня скромные лавры учредителя Дня авиации.
Воздух полнился визгом пары свиней, придавленных аэропланом, и криками столпившихся поблизости зевак. На среднем плане я увидел Лаптона, который сжимал вилы с очевидным намерением воткнуть их мне в живот. В минуты опасности я всегда сохраняю хладнокровие и сообразительность. Вот и на сей раз я пулей выскочил из бедного «Alauda Magna», пронесся через свинарник, пересек сад Фробишера, перемахнул через стену, ограждающую двор за коттеджами Хинкса, проник через черный ход в полицейский участок – и проделал все это в мгновение ока, оставив своих преследователей не менее чем в пятидесяти футах позади меня.
– Привет! – сказал инспектор Нентон. – Угрохал свою колымагу?
– Нет, – ответил я, – но у людей, похоже, что-то недоброе на уме. Я хочу, чтобы меня заперли в камере…
И знаете ли, целых две недели мне не позволяли приблизиться к собственной машине. Когда первоначальное всеобщее возбуждение немного улеглось, я покинул полицейский участок и поспешил к дому – окольной дорогой, через Лав-лейн и Чарт, дабы недовольство горожан не вспыхнуло с новой силой. Мамочку я, само собой, нашел в страшном негодовании от того, как со мной обошлись. И вот, представьте себе, я очутился на осадном положении в комнатах второго этажа, а «Alauda Magna», мой выносливый малютка, виднелся в отдалении на лугу Чизмена, и все кому не лень шастали вокруг и глазели на него – все, кроме меня! Чизмен вообразил, что аппарат – его трофей. Как-то ночью мое сокровище сильным ветром опять швырнуло через живую изгородь на теплицы Лаптона, после чего тот прислал мне глупейшую записку, гласившую, что, если мы не уберем аэроплан с его участка, он его продаст с целью возместить убытки; в следовавшей далее пространной тираде говорилось о причиненном ущербе и привлечении к делу поверенного. Мамочка поспешила к Клампам – перевозчикам мебели из Апнортон-Корнер, те раздобыли подводу для транспортировки бревен, и к моменту ее прибытия общественные настроения успели смягчиться настолько, что я смог лично руководить возвращением машины.
