Евгений Некрасов - Большая книга ужасов – 67 (сборник)

Тетка сперва пыталась юлить, отмахиваться: «Это ты такой рассказ написала?» или «Тебе приснилось, да?», но в конце концов раскололась.

– Я знаю, Ир. Я тебе больше скажу, мы все такие же. Я, Машка, дядя Леша. Мать твоя – нет, а тебе вот передалось…

Я так обалдела, что даже не поняла:

– Кто? Какие?!

– Оборотни, как ты. Ничего, живем, как видишь. И насчет мяса не есть – ты правильно делаешь: нам осталось всего года по два… Маше чуть больше, у нее поздно открылось…

– Ты издеваешься?!

– Нет.

Еще зимой я бы обрадовалась, что не одна такая. Повисла бы у тетки на шее и все простила от радости, что нашла своих. Найти своих – мечта любого урода. Пусть даже эти свои так долго притворялись чужими, черт с ними, я бы поняла, мы, уроды, пугливые. Но именно теперь, после этой жуткой ночи, после этой кошмарной весны, простить я уже не могла.

– А чего ж вы молчали-то?! Почему врали, почему делали вид, что все в порядке?!

Я поймала себя на том, что впервые реву при тетке, и от ужаса разревелась еще сильнее. Теткино вранье, которое давило на меня годами, оказалось еще страшнее, чем я думала.

– Как вы могли молчать?!

– Думали, у тебя это пройдет. Такое бывает иногда, психологический феномен, Машка помнит, как называется. Если проблему игнорировать, ее не станет.

– Вы не проблему, вы меня игнорировали!

– Ты обидчивая, как все подростки. У тебя это правда могло само пройти. Но если, ты говоришь, до сих пор…

– До сих пор! И у Фантомаса получилось стать человеком, а у меня…

– Дурочка! – Тетка села на диван рядом со мной. Она излучала такое благодушие, как будто не обманывала меня столько времени. – Дурочка, он же свеженький, вчера обращенный! Конечно, ему было легко освободиться! А ты родилась такая, да не ты первая. Бабка твоя такая была, я вот, Машка…

Бабка, значит. Никогда ее не знала: она умерла раньше, чем я родилась. Что ж, спасибо ей за щедрое наследство.

– Что же мне теперь, всю жизнь?..

– Почему всю? Простые методы на тебя не действуют, это да, но освободиться, говорят, и нам можно. Постись, девять лет – не такой уж срок. Я видела, ты гипнозом увлекаешься, рану себе нанести не пробовала?

– Нет. То есть пробовала, не смогла…

– Еще получится. Не так, так этак, жизнь длинная. – Она говорила так, что поверить ей не получалось. Говорила, будто сама не верила.

– А бабушка? Она освободилась перед тем, как?..

– Мы не говорили об этом… – Тетка перехватила мой взгляд и поспешила объяснить: – Из-за твоей матери! Она-то нормальная, мы и не хотели ее пугать. Но, думаю, освободилась, иначе бы дольше прожила. Мы ведь крепкие.

Крепкие – это точно. Я три года билась, пытаясь освободиться, и все – головой об стену. Напрасно все.

– Почему ты молчала?!

– Я же говорю…

Больше я не захотела ее слушать, ушла в комнату, где еще спала Машка. Сестренка моя, значит, тоже – того. Может, потому и пошла на психфак, чтобы лучше справляться с Тварью. И тоже молчала! И дядька молчал, а я-то думала, он единственный, кто относится ко мне по-человечески! Он и еще Машкин терьер. Теперь я знаю, почему в полнолуние его оставляют соседке вместе с ключами. И почему он не боится меня: привык, бедолага, в семье-то оборотней…

Я села на свой диван и сидела уже не помню сколько. Ложь оказалась еще больше и страшнее, чем я думала. Она накрыла меня с головой и оглушила так, что ничего на свете больше не хотелось и ни во что больше не верилось.

30 мая

Экзамены я сдала и за восьмой, и за девятый, так что теперь еду в мореходку. Тетка предлагала мне остаться, но я решила, что больше не хочу с ней жить. После того дня я неделю с ней не разговаривала. Невыносимо было думать и представлять, что такой же урод, как я, держал меня за чужую и врал, врал…

Машка и дядя Леша, узнав, что можно больше не притворяться, стали наперебой со мной обсуждать всякие хитрости управления Тварью. Машке плохо давался гипноз (тоже мне психолог), мы с ней даже успевали позаниматься в промежутках между экзаменами. Дядя Леша научил, как затормозить Тварь при виде мяса: элементарно задержать дыхание и сунуть под нос что-то вонючее, лужу бензина там или хоть клопа. Тварь на секунду дезориентируется, тут-то ее и гони в противоположном направлении. Я догадывалась об этом способе и даже пыталась его применить, но что-то у меня не пошло. Надо будет еще попробовать.

Сашка нас простил и больше не задавал глупых вопросов, по крайней мере мне. Как тут не простить и что тут непонятного, когда он все видел сам? Не сомневаюсь, что Фантомас дорассказал ему все детали. Мы почти не общались с того дня, но я их часто видела с мячом в хоккейной коробке, когда шла гулять с Машкиной собакой. В мореходку Юрка тоже со мной не едет. Сказал, что на даче полно работы. Так пока он ее переделает, все экзамены пройдут! Подозреваю, что он просто раздумал поступать в мореходку, а может, и раньше не хотел…

А я – еду.

Может быть, там, на тренажерах училища, пригодится мое звериное здоровье, моя сила и привычка впахивать на сто первой границе человеческих возможностей. Может быть, там найдутся стометровые палубы, на которых я обгоню всех мальчишек. Может быть, в море меня наконец оставит привычная обида урода на мир. Он ведь такой большой, и наверняка в нем приготовлено место и для таких, как я. Какой-нибудь остров Оборотней, нужно только его найти, там, в море… Может быть, соскучившись по дому, я все-таки прощу тетку, мать и себя немножко. Может быть, не видя берегов, я перестану считать границы человеческих возможностей и тогда наконец освобожусь.

Ночные гости

2 августа (осталось 2738 дней)

– Что бы это могло быть?

Пятна Роршаха плыли перед глазами. Я задержала дыхание. Чтобы подавить реакцию, надо подавить реакцию. Хочешь сдержать слезы – задержи дыхание. Хочешь сдержать страх – задержи дыхание. Хочешь сдержать гнев, и особенно гнев соседа, – задержи его дыхание. Когда организму нечем дышать, ему не до глупостей. Просто? А я уже лет пять учусь сдерживать слезы, и гнев, и страх. Я могу отжаться триста двадцать семь раз. Я могу отлупить любого парня. Я могу хоть сейчас выпрыгнуть в закрытое окно и удрать отсюда. Но я бессильна против общества, где тебя лечат картинками от выдуманной болезни, пока твоих друзей убивают.

В больницу меня привезли часа три назад, ревущую, как раненый зверь. Сорвалась. Распустилась. Знала, что нельзя, знала, чем это грозит, и все равно не могла успокоиться ни по дороге, ни в палате. Да я к тому моменту столько успела накосячить, что было уже все равно. Когда медсестре надоело слушать мои рыдания, она позвала на помощь врача, и тот разрешил мне зайти к психологу. Я не хотела, но меня не спрашивали. «Можно» на больничном языке значит «иди немедленно».