Сет Грэм-Смит - Президент Линкольн: охотник на вампиров

Я пишу эти строки, а Боб тем временем рыдает в соседней комнате, — писал Эйб Спиду в 1853 г. — Мэри выпорола его за то, что он сбежал и не объявлялся. Полагаю, что к тому времени, как я закончу письмо, он снова сбежит и еще долго не объявится.

После смерти Эдди Авраам нечасто обращался к дневнику. Шесть с половиной тетрадей в кожаном переплете хранили свидетельства его борьбы с вампирами. Летопись оружия и возмездия, смерти и потерь. Но те дни теперь остались в прошлом. Прежняя жизнь закончилась. В 1865 году, возобновляя записи, Эйб вспоминал о «недолгом мирном и чудесном времени».

То были добрые годы. Тихие годы. Я больше и слышать не хотел ни о вампирах, ни о политике. Подумать только, сколько всего я пропустил, пока убивал время в Вашингтоне! Сколько дней из краткой и прекрасной жизни Эдди я упустил! Нет… Больше никогда. Я стремлюсь к простой жизни — вот какую клятву я принес. Семья — вот главная моя забота. Когда я не могу остаться с мальчиками дома, то позволяю им носиться по конторе (полагаю, к вящему ужасу Леймона[34]). Мы с Мэри предпринимаем долгие прогулки, невзирая на погоду. Разговариваем о наших милых мальчиках, о друзьях, о будущем… О том, как стремительно пролетела наша жизнь.

От Генри писем не было. Он не приезжал ко мне и никак не давал знать, где находится. Порой я думал: возможно, он понял наконец, что я не стану больше охотиться, а может, сам пал от чьего-то топора. Чем бы ни объяснялось его отсутствие, я был рад. Хоть я и испытывал к Генри самые нежные чувства, любая мысль о нем неразрывно связана с самыми кошмарными воспоминаниями.

Эйб тайно сжег свой длинный плащ, покрытый боевыми прорехами. Пистолеты и ножи запер в сундук и закинул на чердак. Топор покрывался ржавчиной. Призрак смерти, преследовавший охотника на вампиров с тех пор, как ему исполнилось девять, наконец отступал.

Призрак вернулся на некоторое время, когда в 1854 году Эйбу передали весточку от друга из Клэрис-Гроув: скончался Джек Армстронг. Вот что Линкольн пишет Джошуа Спиду:

Спид, этот олух погиб из-за лошади.

Старина Джек стоял под зимним [дождем] и тянул упрямую скотину за повод. Почти целый час они проторчали на одном месте. Джек (истинный уроженец Клэрис-Гроув) даже не подумал захватить плащ или позвать кого-нибудь на помощь, несмотря на то, что управлялся одной рукой и к тому же промок до нитки. К тому моменту, как лошадь стронулась с места, Джек уже подхватил смертельную болезнь. Неделю он горел в лихорадке, потом впал в беспамятство и умер. Что за несуразный конец для крепкого малого, для того, кто выбирался из самых опасных передряг и видел то, что довелось повидать и нам с тобой.

В том же письме Эйб признается, что был «неприятно поражен своей недостаточно глубокой скорбью» после смерти Армстронга. Конечно, Линкольн горевал. Но это было «иное горе», отличное от всеобъемлющего страдания, которое он испытал после кончины матери, Энн и Эдди.

Боюсь, что жизнь на грани смерти сделала меня нечувствительным к обоим проявлением бытия.

Четыре года спустя Эйбу довелось защищать в суде сына Джека Армстронга, парня по прозвищу Увалень, обвиненного в убийстве. Авраам отказался от платы. Он работал без устали, со всем пылом оспаривал доводы обвинения и одержал блестящую победу, добившись, чтобы с молодого Армстронга сняли обвинение.[35] Таким образом Эйб отплатил своему дорогому другу.

II

В тот самый год, когда Авраам скорбел о потере старого друга, давний соперник, сам того не подозревая, заставил его вернуться в политику.

Эйб был знаком с сенатором Стивеном А. Дугласом еще с молодости, с тех пор, когда оба они являлись членами законодательного собрания от штата Иллинойс (а еще рьяными поклонниками Мэри Тодд). Хоть Дуглас и был демократом, он уже давно выступал против распространения рабства в тех областях, где этот институт прежде не существовал. Однако в 1854 году он вдруг резко сменил точку зрения и выступил за принятие билля Канзас — Небраска, отменяющего федеральный запрет на распространение рабства. Президент Франклин Пирс подписал закон 30 мая, чем привел в ярость миллионы северян и положил начало долгим разногласиям.

Как ни старался, я не мог сдержать ярость. Злость просачивалась в мой разум, точно вода к корням дерева, пока наконец не захватила все мое существо. Сон не приносил облегчения. Каждую ночь мне снилось море черных лиц. Безымянные жертвы вампиров, рабы взывали ко мне:

«Справедливости! — кричали они. — Справедливости, мистер Линкольн!»

Само существование [рабства] уже оскорбительно. Я знал, что оно порочно вдвойне. Но теперь! Гнойные пальцы рабства должны протянуться дальше на север и на запад! Достать до моего родного Иллинойса! Так не пойдет. Я оставил политику, но когда меня пригласили выступить в дебатах [против Дугласа], я не мог отказаться. Лица ночных призраков не позволили мне ответить «нет».

Шестнадцатого октября 1854-го Линкольн с Дугласом сошлись перед жителями города Пеория, штат Иллинойс. Репортер «Чикаго ивнинг джорнал» описывал свое впечатление от речи Эйба:

Его лицо [постепенно] осветилось гением, а тело начало двигаться в унисон с мыслями. Речь его трогала сердца, потому что шла от самого сердца.

«Я могу только его ненавидеть! — заявил мистер Линкольн о выдвинутом предложении. — Я ненавижу его, потому что само рабство являет собой чудовищную несправедливость».

Мне доводилось слушать прославленных ораторов, которые срывали громкие аплодисменты, но после их речи ни один слушатель не менял своего мнения. Красноречие мистера Линкольна было сортом выше: он мог убедить других, потому что сам верил в то, о чем говорил. «Я ненавижу рабство, ибо оно лишает республиканцев возможности подавать миру пример справедливости! — продолжал он. — Оно дает врагам свободного общества право небезосновательно называть нас лицемерами!»

Слушатели чувствовали, что он верит в каждое свое слово и, подобно Мартину Лютеру, скорее взойдет на костер, чем хоть на йоту поступится своими убеждениями. Преображенный собственным пылом, он представлялся мне древним иудейским пророком, о котором в детстве нам рассказывали в воскресной школе.

Дуглас и его соратники из Конгресса не дрогнули, однако дебаты стали поворотным моментом в карьере Линкольна. Ненависть к рабству (а заодно и к вампирам) вернула его на политическую арену. Талант и красноречие, которые так ярко проявились тем вечером в Пеории, навсегда обеспечили ему место в пантеоне государственных мужей. Речь записали и позже перепечатывали по всему Северу. Имя Авраама Линкольна обрело вес среди противников рабства по всей стране. В грядущие годы все будут вспоминать его пророческие слова: «Разве не может статься, что соревнование перейдет в схватку и кровопролитие? Разве это не самый легкий способ развязать жестокую битву из-за вопросов рабства?»