Игорь Кром - Самая страшная книга 2015

Права оказалась Марфа - лица у мальчонки больше не было.

Не было и самого мальца. Перед Кузьмой Игнатьичем замерла тварь: с разбухшим пузом, мокрая, но всё ещё жадная до чужой крови.

Сосущая гадость, пиявка.

Переваливаясь, она шагнула вперед.

Старик попятился. Под больную ногу подвернулась кочка, предатель-радикулит взвыл радостно и вцепился огненными зубищами в поясницу. Кузьма Игнатьич охнул и упал на спину. От удара вышибло дух, но мокрая трава спасла: засаленная телогрейка заскользила по ней, руки ухватили воздух, и старик, набирая скорость, покатился с холма.

Он врезался в тухлое болото у подножья и с головой ушёл под воду. Кое-как перевернулся, отплевался и, опёршись на верный костыль, рывком вздёрнул себя на ноги.

Тварь замешкалась. Встала на холме, будто раздумывала: гнаться за новой добычей или дожрать старую?

Кузьма Игнатьич, поминутно оборачиваясь, захромал в деревню. Лицо сёк надоевший дождь, сапоги черпали ледяную жижу, но старик не обращал внимания на ерунду. Поскальзывался, но лишь скрипел зубами и торопился дальше.

Когда холм исчез в серой пелене, липкий ужас отодвинулся от сердца.

«Бежать! Уходить из деревни немедля! - кричало внутри. - Но как? Ни машины, ни лошади, Степановну на горбу не вытащить. Бросить всех, спастись самому! А далеко ли уковыляешь на костыле?»

«Тогда прятаться! - вторил разум. - Запереться, где посуше, и переждать дождину. Глядишь, как просохнет, пиявка или сдохнет, или уберётся в болота. Тогда и бежать».

Он добрёл до «бабьего терема», когда холодное солнце опустилось к деревьям. Мутное окошко светилось, из печной трубы по крыше пласталась тонкая струйка дыма. Видать, оклемалась Битюгова. А где Сява? Ага, сарайные ворота распахнуты, наверняка хлопочет над аппаратом. Вот и славно, все покудова живы. Кузьма Игнатьич привалился к стене и перевёл дух.

В доме грохнуло, забрякала посуда. Через миг распахнулась дверь, и Марфа выплеснула в лужу помои. Заметила старика и чуть кастрюлю не выронила.

- Живой?! Слава те, господи, и святым угодникам! А ты отчего зелёный, Игнатьич?

Он отлепился от стены и шагнул в дом.

Первое, что услышал, была невнятная скороговорка-бормоталка:

- Смертушка, милая, прибери меня! Смертушка, родненькая, торопись скорее!..

- Что ж она, всё время так? - спросил у Битюговой.

Марфа вздохнула и перекрестилась:

- Без продыху. Гоняет и гоняет, что твой граммофон.

- Вот ведь, беда… - Кузьма Игнатьич свалился на лавку, с наслаждением вытянул ноги и прикрыл глаза. - Ты собирайся, Марфа. Будем в сарае ночевать, там сухо. Пожрать возьми с запасом. Потому как просидим долго, ведь неровён час - Яшенька заявится…

Он рассказал вкратце, как прогулялся на выпас. Про высосанную досуха Маруську и про пиявку. Против ожидания, Битюгова ахами и слезами не донимала, только крестилась через раз, пихая в узлы нужное. Напоследок из красного угла сняла икону, поцеловала образа и спрятала за пазуху.

- Нехорошо это, без светлого лика от бесовщины прятаться.

Кузьма Игнатьич не возражал, хотя сам к богу и прочим ангелам вопросов накопил без счёта.

Особенно про ту церквушку и про безответного Яшку-дурачка.

Вдвоём кое-как подняли Степановну и потащили к сараю. Всю дорогу та кликала смерть, зазывала, будто гостя дорогого. «А что? - подумалось вдруг старику. - Может, права полоумная? Чем гадине в брюхо лезть, не умней ли тихо-мирно помереть в том же сарае, на сеновале? Тепло, сухо, уютно… и пугаться особо нечего: ведь пожили уже, годов насобирали себе на удивление и другим на зависть».

В сарае Сявы не оказалось. Валялись в углу дрова - ещё сырые, тёмные - на железном листе стоял самогонный аппарат, грел широкое днище в багровых углях. Вокруг была раскидана солома. Кузьма Игнатьич, глядя на эдакое безобразие, только крякнул: «Ну что за финтифлюй?! Ушёл, огонь бросив! Подпалит нам всё укрытие!» Тихо булькала брага, охлаждался в корыте с водой ржавый змеевик. Под тонким носиком ловила редкие капли первача зелёная бутыль, сарай напитался густым сивушным духом.

Усадив Степановну, запалив и развесив в углах керосиновые лампы, старик задвинул засов на воротах.

- Впустим, когда стукнется, - объяснил Битюговой. - А сами взаперти посидим, оно так спокойней.

Марфа полезла наверх и набросала старого прелого сена. Они сгребли его в лежанки, подальше от огня. Ящик накрыли газетой, разложили еду.

Со двора застучали.

- Эгей, Кузьма, открывай! Ты что это заперся, самогонку хлещешь в одну личность?

- Сява, ты?

- А кто ещё? - хохотнул сосед, протискиваясь в приоткрытые ворота. Был он весел и румян; явно не первая бутыль стояла под аппаратом. - Здорово, бабоньки! Вы, я погляжу, тоже намылились принять для сугреву? Оно и верно, потому как погоды нынче…

- В деревне видел кого?

Сява только присвистнул.

- Кого ж мне там видеть? Ты, сват, что-то в последнее время на голову ослаб. Нету ж никого! Так, Яшку заприметил вдалеке, только он в огороды шмыгнул, я догонять не стал. Слышь, Марфа, а что наш дурак без порток под дождём шастает?

Кузьма Игнатьич вздохнул и второй раз пересказал историю про тварь.

Не в пример Битюговой, Сява слушал с нервом. То хихикал, хлопая себя по тощим ляжкам, то грозил пальцем: «Блажишь, сват!», то вскакивал и принимался скакать по сараю. Хотел приложиться к бутылю, но Марфа отогнала. Под конец сосед посмурнел, зыркал недобро, харя пошла красными пятнами, а глазки спрятались под пегими бровями.

- …вот такая напасть, - закончил рассказ Кузьма Игнатьич. - Пару дней пересидим в сарае, после станем решать.

- Ага, ещё чего! - взъерепенился Сява. - Я так погляжу, мозги у тебя вовсе поплыли. Эдакую белиберду изобресть! Ты что, сват, решил, будто я поверю в байки-страшилки? Нет уж! Сам скажу, как дело было. Захотели вы с Марфой меня обдурить, вот оно как! Может, со свету вознамерились сжить, а может, прикинулись дураками, чтобы я один на вас на всех, болезных, горбатился. Только дудки! Не на того напали! Силу Григорьича Сявкина ещё никто на кривой козе не объезжал! Сидите тут сколько влезет, хоть пиявок дожидаючись, хоть второго потопа. А я с полоумными не останусь, я в доме спать буду, в кровати. И ежели к утру в ум не вернётесь - уйду из деревни! К внуку, в город, он меня ждёт! Сами здесь подыхайте, без меня!

Он вырвал-таки бутыль и развернулся к воротам. Кузьма Игнатьич пытался загородить, да только на костыле не сильно распрыгаешься. Сява вильнул ужом и скинул засов.

- Счастливо оставаться, убогие!

Ворота распахнулись.

За ними, под проливным дождём. стоял голый Яшка.

Страшен он был. Исчезла сытая брюхатость, синюшное тело налилось дурной силищей, будто вырос прежний дурачок вдвое. Лицо так и не отыскалось, зато уже всё туловище встопорщилось сотнями длинных игл.