Ахмед Абдулла - Тайна говорящих идолов

Макупо внезапно встал. Он попытался заговорить, но не смог. Дрожащей рукой он указал на невысокую и плоскую хижину, легко заметную рядом с бунгало, в котором жили сотрудники порта.

— Там… там… — он с трудом выговаривал слова. — Там живет умлино… там красные боги из глины, они говорят, говорят!

Махмуд Дауд присвистнул сквозь зубы:

— Хм… в порту… в самом порту? — Затем тише, себе под нос: — Аллах милостивый! В самом порту… и рядом с основным зданием. Ну и ну!

Вдруг он улыбнулся. Его улыбка была тонкой и жестокой.

— Ты славно чтил наш уговор, Макупо, — сказал он. — Воистину, теперь тебе воздастся.

Мгновенно сверкнул кинжал. Один удар — и Макупо беззвучно повалился на землю и больше не шевелился. Махмуд Дауд вытер кинжал о траву и убрал его обратно в ножны.

Затем он направился к станции.

Дауд был глубоко погружен в размышления. Еще недели назад в его хитром и вечно работающем мозгу загорелась искра подозрения, когда он услышал, как Макупо и варанга шепчутся на веранде об умлино и об исчезновении трех наместников. Теперь, благодаря словам уже покойного Макупо, из нее разгорелось пламя.

И что означали его слова о красных глиняных богах, которые говорили, гадал Дауд? Не иначе, как очередное богопротивное языческое суеверие. Впрочем, вскоре он и сам это выяснит.

Дауд улыбнулся. Пока он был доволен собой. Он был уверен, что новости о его прибытии не дошли до туземцев, а значит, знахарь — как бы его не звали, какие бы дикарские амбиции он не питал и какое бы отношение он не имел к исчезновению трех наместников — не успел приготовиться.

Кроме того, Дауд предусмотрел предательство со стороны Макупо, убив последнего, как только он выполнил свое назначение, ведь, как говорил сам Махмуд Дауд, «мертвец не говорит о любви, а мертвая лошадь не ест траву».

Итак, он был доволен собой. И, поскольку он был очень набожен, Дауд пробормотал вполголоса молитву Аллаху, властителю людей, бесшумно войдя на территорию порта, обнесенного камышовой изгородью.

По изгороди было очевидно, что место было оставлено в небрежном распоряжении туземцев и что направляющая рука белого человека здесь отсутствовала — несколько месяцев, прошедших со смерти последнего наместника, хватило, чтобы тропики превратили изгородь в огромную, роскошную массу растительности. В ней, точно в поднимающейся волне безмолвной жизни, смешивались листья, пресмыкающиеся и душные цветы.

Араб приостановился и огляделся. У ворот не было стражей, у причала и складов — часовых. Было более, чем очевидно, что вести через буш не дошли, что его появления никто не ожидал, и что чернокожие работники Д-Д в отсутствие хозяина наслаждались долгой, поистине африканской сиестой. Дверь одного из складов была оставлена нараспашку.

Араб нахмурился. От ярости к его горлу подступил ком. Он был истинным сыном Леванта — алчным и суровым дельцом, который расточительство ненавидел даже больше, чем шайтана.

Он бесшумно пересек двор и остановился перед главным зданием-бунгало.

Араб задрожал. За изгородью виднелся лес, который в свете луны казался призрачным, и все, даже шелест листьев и мусора, занесенного сюда неким бродячим в ночи ветром, было проникнуто тайной — безумной, невероятной тишиной черного континента, которая касалась его сердца своими пальцами, холодными, как сырая земля.

Рядом с бунгало виднелся дом знахаря — большой и плоский.

Араб окинул взглядом расстояние между двумя домами. Всего лишь несколько ярдов — достаточно близко, чтобы перетащить тело из одного в другой. Но что потом? Первосортный следопыт из буша осмотрел это место — если бы в хижине произошло убийство, он нашел бы его следы. В конце концов, подумал Дауд, на севере всегда были знахари, и в торговых портах всегда стояли их хижины.

Но между этим умлино и убийством — исчезновением — трех наместников была некая связь, в этом он был уверен. Недаром тот уже мертвый поросенок в красном покрывале спускался по реке и нашептывал дурные слова мирным варанга. Араб помнил о бывших восстаниях, резнях, бунтах, пожарах, охватывавших землю — и всегда им предшествовало зарождение чуда через языческое ремесло какого-то умлино, разрисованного охрой.

Он посмотрел на хижину знахаря. Через ее плотные камышовые стены виднелся слабый свет.

— Прибегаю к Аллаху, повелителю света, от ночной тьмы! — прошептал он и, по своей привычке, резко щелкнул пальцами, чтобы отвадить нечистую силу, и набожно прикоснулся к маленькому синему ожерелью, которое служило амулетом от нечистой силы.

И все же дух этого места ужасно его подавлял. Он испытывал смесь ненависти и презрения к этим неверным дикарям, но к этим чувствам примешивались также ужас и отчаяние. Я был глупцом, когда пришел сюда один, сказал Дауд себе.

Но затем он взял себя в руки.

Дауд твердой поступью подошел к хижине знахаря, и бесцеремонно распахнул дверь.

Из хижины вырвался порыв тяжелого воздуха и почти ощутимо толкнул его в грудь. На мгновение Дауд почувствовал тошноту и головокружение. Воздух внутри, густой и зловонный, был пропитан запахом тел, покрытых маслом и потом, и горящих факелов.

Он выпрямился и заглянул в хижину.

От стены до стены хижины знахаря простиралось море нагих тел, черных, блестящих и гибких, окутанных красноватой пепельной дымкой, языки которой поднимались до низкого потолка. Сотни туземцев стояли на коленях друг рядом с другом, согнув спины и касаясь земли лбами и вытянутыми вперед руками.

Они не видели и не слышали, как он вошел.

Они ритмично покачивались из стороны в сторону в истеричном исступлении, которое африканец испытывает в минуты высшей религиозной экзальтации, и бормотали в ритме стаккато странный гимн, гортанные и щелкающие звуки которого не были похожи ни на один известный язык. Время от времени они резко замолкали, а затем вновь начинали бормотать все громче и громче, как будто отвечали некой сатанинской литании.

В дальнем углу хижины стояли пять идолов в человеческий рост — грубо вылепленные человеческие фигуры, покрытые красной глиной. Обыкновенные игрушки речных племен.

Все это Махмуд Дауд увидел в один-единственный миг, и одновременно с тем в тот же самый миг что-то коснулось его. Это что-то не коснулось ни одного из пяти его чувств — ни слуха, ни обоняния, ни зрения, ни вкуса, ни осязания. Нет, оно коснулось его шестого чувства и заставило его ощутить слабый запах ужасной смерти, запах пыток и мук.

Но Дауд не терял рассудка. Умлино тут же появился из-за одного из идолов, окруженный звоном и блеском своих варварских украшений, но к арабу уже вернулись его прежние учтивые манеры.