Монтегю Джеймс - Алтарь Барчестерского собора

Изучение дальнейших записей отчетливо показало, что, несмотря на всю трезвость и уравновешенность его характера, череда необъяснимых явлений выбила архидиакона из колеи. Не стану приводить здесь сетования и молитвы, появляющиеся в дневнике начиная с декабря, а в дальнейшем встречающиеся все чаще и чаще. Бедалаге становилось все хуже и хуже, однако он упорно держался за свой пост. Не знаю, что мешало ему под предлогом нездоровья уйти на покой и переселиться, скажем, в Бат или Брайтон, но мне кажется, для него это не стало бы выходом. Наверное, для такого человека, как Хэйнз, признание своего бессилия перед обстоятельствами было бы равносильно смерти, и он, полагаю, это чувствовал. Боясь оставаться в одиночестве, архидиакон взял за обычай приглашать в дом гостей, о результатах чего могут свидетельствовать следующие записи:

7 янв. Я уговорил своего кузена Аллена пожить у меня несколько дней. Он займет комнату рядом с моей спальней.

8 янв. Ночь прошла спокойно. Мои ощущения таковы же, как раньше: шепот, шепот и шепот. Кто же шепчет, и что он хочет сказать?

9 янв. Аллеи находит, что в доме слишком слышны скрипы, вой ветра в дымоходах и прочие шумы. А еще, по его словам, кошка у меня на редкость большая и красивая, жаль только в руки не дается.

10 янв. До 11 часов мы с Алленом просидели в кабинете. При этом он дважды входил взглянуть, чем таким занимаются в коридоре служанки, и вернувшись во второй раз сказал, что видел одну из них проходящей в дальнюю дверь. А еще сказал, что сновать туда сюда допоздна не дело, и будь тут его жена, она бы живо призвала прислугу к порядку. Я поинтересовался цветом платья служанки и услышал, что оно светлое: серое или белое. Что ж, так, наверное, и было.

11 янв. Аллен уехал. Я должен крепиться.

Эти слова — я должен крепиться — повторяются впоследствии снова и снова, причем в некоторые дни являются единственной записью. В этих случаях они начертаны необычно крупными буквами и с таким нажимом, что писавший, должно быть, сломал перо.

Однако, и это указывает на твердость духа и мужество архидиакона, друзья до последнего дня не замечали в его поведении никаких перемен. Все, что можно было узнать о последних днях жизни Хэйнза из дневника, вам уже известно, самый же конец этой истории уместно изложить отточенным слогом некролога:

…Утро 26 февраля выдалось ветреным и холодным. В ранний час слуги вошли в парадный холл дома, служившего резиденцией тому, кому посвящены сии печальные строки. Какой же ужас охватил их при виде лежавшего на площадке главной лестницы в вызывавшей самые худшие опасения позе тела горячо любимого и высоко чтимого хозяина. Попытка оказать помощь лишь усугубила этот ужас, ибо оказалось, что несчастный самым жестоким и достойным сожаления образом расстался с жизнью. Имевший место перелом позвоночника в нескольких местах явился, вероятно, результатом падения с лестницы, причиной коего, в свою очередь, могло послужить неплотное прилегание к ступеням ковровой дорожки. Но помимо этого лицо покойного оказалось до неузнаваемости обезображено рваными ранами, как будто нанесенными диким зверем. По свидетельству осмотревших впоследствии тело медицинских светил, к моменту обнаружения преподобный архидиакон был мертв уже несколько часов. Точные обстоятельства его смерти либо же надругательства над телом остаются тайной, невзирая на все усилия властей прояснить данное устрашающее происшествие…

Далее автор некролога высказывает предположение о возможном влиянии на сие прискорбное происшествие безнравственных творений мистера Шелли, лорда Байрона и мсье Вольтера, а также, на мой взгляд, довольно невразумительно выражает надежду на то что оно, невесть каким образом, сможет «послужить примером для подрастающего поколения» От цитирования такого рода рассуждений я позволю себе воздержаться.

В результате ознакомления со всеми материалами у меня возникло сильное подозрение в причастности доктора Хэйнза к кончине архидиакона Палтени, однако вопрос о резных фигурках оставался не проясненным. Даже вполне естественное предположение, что на их изготовление пошла древесина Дуба Висельников, нуждалось в дополнительных подтверждениях. В поисках новых сведений я нанес визит в Барчестер, где один из каноников познакомил меня со смотрителем местного музея; человеком, как он говорил, лучше кого бы то ни было способным помочь мне в моих поисках. Я привел этому джентльмену описание старинной резьбы по дубу и поинтересовался, не сохранилось ли что-либо из былого убранства до наших дней. Показав мне гербы декана Уэста и некоторые другие фрагменты декора, он сказал, что получил их от одного местного старожила, вроде бы владевшего и одной из интересовавших меня статуэток. С этой фигуркой, как сказал мой собеседник, было связано что-то странное. Тот старик вроде бы нашел ее на дровяном складе: решил подарить детишкам как игрушку, но пока вертел в руках по дороге домой, она разломилась надвое и оттуда выпал клочок бумаги. Подобрав бумажку — на ней было что-то написано — он сунул ее в карман, а дома переложил в стоявшую на каминной полке вазу. Будучи у него дома, смотритель ненароком взял эту вазу в руки, перевернул, чтобы посмотреть на донышке клеймо изготовителя, и оттуда выпал какой-то листок. Он протянул его хозяину — может нужный, но тот рассказал, откуда взялась бумажка и предложил забрать ее для музея. Она была мятой и рваной, так что для сохранности пришлось наклеить ее на карточку. Карточка оказалась в соборе, на нее можно было взглянуть.

Смотритель подал мне картонку с наклеенным листком, на котором в старинной манере были выведены следующие строки:

То, что в лесу было кровью омыто,Ныне в Господнем храме сокрыто.Коснувшись меня кровавой рукой,Потеряет убийца сон и покой,Ибо проклятье пребудет па немИ темной ночью, и ясным днем.Но скорей унесет его смерть с собойФевральской ночью, под ветра вой.

Сии строки я увидел во сне 26 февраля в Лето Господне 1699.

Джон Остин.

— Наверное, это что-то вроде заклятия, — сказал смотритель. — Как вы думаете?

— Да, пожалуй, — согласился я. — А что стало со статуэткой, в которой его нашли?

— О, я и забыл сказать, — спохватился он, — Со слов старика, она была такой безобразной и так пугала детишек, что ему пришлось ее сжечь.

Примечания