Инесса Ципоркина - Личный демон. Книга 1

Ну нет, рассердилась Катя, меня игрой в гляделки не проймешь. А уж романтическими бреднями об истинной любви — тем более. Пусть мое сердце наполовину мертво, сын для меня по-прежнему важнее всего. Ему нужен помощник, защитник и… спонсор. Значит, у нее, у Кати, должен появиться богатый, могущественный и любящий муж, который станет опорой для Виктора, когда Катерины… когда Катерина… В общем, когда все кончится.

Все это Катя и высказала в недоуменную кошачью морду на одном дыхании, добавив несколько уточнений: чтобы могущественный и богатый мужчина был однолюб, чтобы не променял катеринино благоволение на страсть какой-нибудь профурсетки и считал бы себя связанным с ее, катиной, памятью. Навек. А в честь этой связи опекал бы катиного сына и витькину семью, буде она — семья — у Витьки появится.

— Неглупо! — уважительно хмыкнула кошка, подняла лапу, выпустила агатово сверкнувший коготь и поскребла щеку. — И ходить далеко не надо, мужчина уже здесь, в соседней комнате.

— Дрюня? — едва не расхохоталась Катя. — Он что, разбогатеет на своих банках с дырками? Тоже мне олигарх!

— Вместо банок я ему подарю изобретение получше. — Наама хитро прищурила глаз. — Виктор поможет ему в работе, они начнут свое дело, препятствия я уберу. Хочешь, чтобы этот человек тебя полюбил — пожалуйста, ему нетрудно. Он вообще женским вниманием не избалован, считает, что ты добрая и чистая душа, до любви тут рукой подать. Второй такой он не найдет, да и искать не станет. За сына твоего встанет горой и еще судьбу благодарить будет, что ты пару лет была рядом и оставила память в виде сынули. Ну что, по рукам?

— Не слишком ли ты зарвался, голодный дьявол? — прозвучало за катиной спиной.

Медленно-медленно, точно преодолевая сопротивление морского прибоя, Катерина развернулась. Перед ней стоял Дрюня-Анджей, весь залитый серебряным блеском заходящей луны. Серебром горело его лицо, серебром текли неровно подстриженные волосы, серебряной казалась одежда. И глаза его были серебряными — без радужки, без зрачка, сплошной белый свет, ослепительный и пугающий.

— Цапфуэль, ангел луны, — поморщилась кошка. — Зачем ты здесь?

— Чтобы спасти эту женщину от тебя, Наама, мать демонов и обманов. — Тот, кого Катя принимала за сына своей тетки, тяжело, будто древний старец, опустился в кресло напротив кровати. Пятно лунного света сползло с его лица и груди, но сияние их не погасло. — Так что ты говорила о моей любви к ней? Продолжай, я слушаю.

И тут Катерине в голову ударила жаркая волна, как в детстве, когда ее ловили на вранье и вал насмешек грозил похоронить маленькое, тщедушное катино тело. Всхлипнув, она сползла в спасительный обморок и ничего больше не слышала.

За всю жизнь Катя падала в обморок трижды. И помнила: обморок — нирвана, бережно принимающая в темные мягкие ладони искру человеческого разума. Никто и ничто не в силах пробиться сквозь сомкнутые пальцы нирваны, никакие видения, голоса и ощущения не потревожат ее гостя. Обморок означал то же, что и выражение «благие небеса».

Однако сейчас Катерине совсем не хотелось уходить в темноту, не узнав, о чем договорятся между собой кошачий и лунный демоны, один из которых — ангел.

Как можно быть ангелом луны? — размышляла Катя, всеми силами поддерживая то и дело обрывающуюся мысль. Ангел — высший небесный чин… он делает… делает смерть… или возмездие… потому и зовется ангелом смерти… А что может делать ангел луны? Луну?

И отчего-то привиделся ей усталый старик на вершине горы. В одной его руке была белая-белая нить, а на конце ее — клубок, белоснежным горным туром ползущий по склону вниз, вниз, к подножью. В другой руке была нить черная, убегающая в пропасть на другом склоне и там исчезающая. Лицо у старика было равнодушным до того, что казалось кротким. А сама Катя была горой, огромным каменно-земляным массивом, изрытым пещерами, пронизанным трещинами, скособоченным набок и усталым еще больше, чем старик с двумя клубками — белым и черным. И было в горе все — слепящий снег вершины и непроглядно-черные санктуарии подземных пустот, неутихающие ветра, рвущие бороду старика с клубками, и духота глубоких расселин, не потревоженная вздохом ни единого существа.

Самым удивительным в катином ощущении было величие, до сих пор Катерине не знакомое. Если бы довелось обозначить собственную суть одним словом, Катя, скрепя сердце, выбрала слово «незначительность». Что греха таить, Катерина была из тех женщин (девушек, девочек), которых никто никогда не слушает. Она давно свыклась с отсутствием авторитета на работе и в семье. Катеринино слово ничего не значило, его пережидали, пропускали мимо ушей, обдумывая следующую реплику, которая, конечно же, прозвучит умней торопливого катиного бормотания. И все прислушаются, задумаются, станут спорить и обсуждать, даже если Катерина сказала то же самое — своими незначащими словами, в своей непрезентабельной бубняще-тараторящей манере.

Когда-то (наверное, в раннем детстве), маленькая Катя протестовала против такого обращения. Часами на все вопросы и требования отвечала «нет!», а в ответ слышала безразличное «хорошо» — и получала ту самую кашу, мультики и теплую кофту, от которых столь яростно отнекивалась. Взрослая жизнь не оправдала надежд: так же равнодушно и терпеливо она снабдила Катерину тем, что Катя, по мнению жизни, заслужила. Не спросив, разумеется, катиного согласия.

Катерина, несмотря на свою незначительность, понимала, что происходит. И с годами говорила все меньше и меньше: зачем слова, когда пожатие плеч и неопределенная улыбка дают тот же эффект, что и целая речь? В душе Катя надеялась: вот сейчас, сейчас ее молчаливость примут за глубину и мудрость! Пусть не спросят ни совета, ни согласия, но пусть примут катину жертву, пусть осознают ее, Кати, внутреннюю силу и смирение! А потом и эта вера испарилась, ушла по холодку одиночества вслед за девичьими мечтами. Осталось лишь несколько осколков: «да», «хорошо», «ладно», «сделаю», «да что ты» и «пока». Но отчего-то Катерину не считали молчуньей. Все были уверены: она болтлива, как все женщины, и как все женщины, часто болтает лишнее.

От этого можно было сойти с ума. Если, конечно, продолжать протестовать и отвечать беспомощно-злобным «нет!» на все подачки жизни.

Но гора и старик на ней, сплавленные в единое целое, молчали не потому, что им нечего было сказать или некому было их выслушать. Они молчали, зная цену своему слову. Они понимали: слово любого из них поколеблет небо и землю. Они молчали оттого, что судьба у них была такая — молчать. По иным причинам, но они были обречены безмолвию так же, как Катя.