Говард Лавкрафт - Ловушка

Четвертое измерение, чьим пленником стал Роберт, совсем не походило на то, что обычно описывают в своих произведениях фантасты-романтики, — неведомые бесконечные миры, их причудливые обитатели… Нет, то была проекция различных участков нашего земного мира, которые лежали в неизвестных нам пространственных областях и могли быть обнаружены только при строго определенных условиях. Это был совершенно непривычный для нас фрагментарный, неосязаемый и разнородный мир: скопление невзаимосвязанных, беспорядочно накладывающихся одна на другую декораций, которые напоминали образы смутных сновидений или, если угодно, проекции нечетко настроенного волшебного фонаря — ускользающие визуальные образы, на фоне которых происходила зазеркальная жизнь Роберта Грандисона.

Это фоновое оформление было совершенно эфемерным — все эти стены, мебель, деревья и прочее мальчик не мог потрогать: стоило ему только протянуть к ним руку, как они тут же как будто отодвигались в пространстве. Все, что окружало Роберта, было текучим, переменчивым и нематериальным. При ходьбе, например, он видел поверхность, на которую опирались его ноги, будь то пол, тропинка или зеленый газон, но когда он наклонялся, чтобы потрогать рукой поверхность опоры, она непостижимым образом ускользала от него. При этом сила сопротивления поверхности — независимо от ее облика — всегда была примерно одинакова: это было некое давление, уравновешивающее то усилие, с которым тело давило на опору своим весом. Что касается перемещений с одного уровня высоты на другой, то они осуществлялись при помощи определенной балансирующей силы — то есть, когда Роберту нужно было подняться вверх, он не преодолевал ступеньку за ступенькой, как это делаем мы, а просто плавно всходил вверх по невидимому пандусу; аналогичным образом осуществлялось и движение вниз.

При движении по горизонтали переход от одной декорации к другой представлял собой нечто вроде плавного скольжения сквозь затененные участки пространства, где были сфокусированы нагроможденные один на другой размытые контуры деталей интерьера или пейзажа. Отличительной чертой всех перспектив зазеркального мира являлось отсутствие каких бы то ни было промежуточных объектов, а такие предметы, как мебель или растения, вызывали странное, неприятное чувство — настолько неоднозначным и нечетким был их облик. Декорации освещались рассеянным, непонятно откуда берущимся светом; что касается цветовой гаммы картин этого странного мира, то она была, конечно же, перевернутой — ярко-красная трава, желтое небо с плывущими по нему черно-серыми облаками, белые стволы деревьев, стены из зеленого кирпича… Все это придавало зазеркальным пейзажам вид совершеннейшего гротеска. Происходившая с обычной регулярностью смена времени суток представляла собой — в полном соответствии с обратным действием физических законов — чередование дневного мрака со светом ночи.

Непонятная разнородность декораций долго сбивала с толку бедного Роберта, пока он наконец не понял, что они представляли собой не что иное, как зеркальное отражение всех тех мест, в которых старинное зеркало побывало более чем за двести лет своего существования. Этим, кстати, и объяснялись такие странные феномены, как отсутствие в перспективах промежуточных объектов, довольно произвольный характер связи декораций между собой и, наконец, неизменное окаймление пейзажей контурами оконных рам или дверных проемов. Несомненным было то, что зеркало обладало магической способностью запечатлевать те неосязаемые сейчас картины, что были некогда отражены его поверхностью. А неосязаемыми они были потому, что зеркало поглощало внутрь своего пространства не сами объекты в их материальном воплощении, а только их эфемерные образы. Правда, Роберт был захвачен им во плоти и крови — но в этом случае имел место другой, совершенно особенный процесс.

Однако самой невероятной чертой этого феномена — по крайней мере, для меня — было то чудовищное извращение известных нам пространственных законов, которое проявлялось при сопоставлении различных иллюзорных сцен зазеркального мира с их реальными земными двойниками. Упомянув о том, что это магическое стекло сохраняло внутри себя образы земных пейзажей, я позволил себе несколько упростить истинное положение вещей. На самом же деле каждая из декораций зеркала представляла собой неискаженную квазиперманентную проекцию четвертого измерения соответствующего земного участка — и потому, когда я видел Роберта в пределах той или иной декорации, например внутри образа моей комнаты, где он неизменно оказывался во время наших сеансов телепатической связи, он действительно пребывал именно в этом месте реального земного мира, — хотя происходило это в условиях, исключающих возможность какого бы то ни было физического контакта между ним и объектами обычного трехмерного пространства.

Теоретически узник зеркала мог буквально в считаные секунды оказаться в любом месте нашей планеты, которое было когда-либо отражено поверхностью старинного стекла. Это, вероятно, было справедливо даже для земных сцен, отражавшихся в зеркале недостаточно долго, чтобы отчетливо запечатлеться в его памяти, — эти сцены были представлены в виде сочетаний расплывчатых, сильно затененных контуров. Что же касается пространства за пределами декораций, то оно было заполнено уходящей в бесконечность серой пеленой, о которой Роберт не мог сообщить мне ничего определенного, поскольку он не отваживался углубляться в эту неведомую, лишенную зрительных образов зазеркальную пустыню.

Еще из первых наших бесед мне удалось выяснить, что в заточении он находится не один. Позже я увидел его компаньонов. Все они были облачены в одежды примерно двухсотлетней давности и представляли собой довольно разношерстную публику: дородный господин средних лет в парике с косичкой — он носил бархатные бриджи и говорил по-английски с сильным скандинавским акцентом, хотя и достаточно бегло; красивая девочка лет восьми — десяти с очень светлыми волосами, которые здесь, естественно, казались иссиня-черными; двое негров, по всей вероятности, немых — черты их лиц являли совершенно дикий контраст с неестественной бледностью их кожного покрова. Были здесь также три молодых человека, одна молодая женщина, совсем еще маленькое дитя — почти младенец — и, наконец, пожилой худощавый датчанин с умным и в то же время каким-то недобрым выражением лица.

Звали этого датчанина Алекс Хольм; в полном соответствии с модой двухсотлетней давности он носил короткие сатиновые штаны в обтяжку, широкополый сюртук и пудреный завитой парик. На его личности стоит остановиться подробнее, ибо не кто иной, как Алекс Хольм, став некогда искусным стеклодувом и тогда же получив глубокие познания в области магии, изобрел эту странную многомерную тюрьму, где были сейчас заключены те, кого он завлек силой либо обманом и обрек находиться там в неизменном виде все время, пока существует зеркало.