Поппи Брайт - Шестой страж

Нет. Она просто хотела знать, где он. У Розали ничего не осталось на память о нем — его семья не дала ей ни листка со стихотворением, ни локона волос. А теперь она потеряла даже его семя.

(Собаки выследили папу в болотах, где он прятался; и его отволокли в тюрьму. Когда его вели к полицейской машине, мать Теофиля подбежала к нему и плюнула в лицо. Папины запястья были скованы наручниками, так что он не мог утереться, просто стоял, а плевок стекал по его щеке. Выражение глаз у папы было смущенное, словно он не знал точно, что же он сделал).

В ту ночь мама уложила Розали спать рядом с собой. Но когда Розали проснулась на следующее утро, мамы не было; осталась только записка, в которой говорилось, что она вернется до заката. Действительно, мама пришла домой с последними лучами солнца, проведя весь день на болотах, лицо у нее было поцарапанное и потное, а отвороты джинсов покрыты засохшей грязью.

Мама принесла с собой полную корзину трав. Она не стала готовить ужин, а вместо этого провела весь вечер, варя растения, пока они не превратились в жидкий сироп. От них исходил горький, жгучий запах. Отвар остывал до следующего вечера, а потом мама заставила Розали выпить его до дна.

Никогда в жизни не испытывала девушка худшей боли. Ей казалось, что ее внутренности, матку и тазовые кости сжимает гигантский беспощадный кулак. Когда пошла кровь, она решила, что ее внутренности растворяются. В крови были большие сгустки и кусочки ткани.

— Это не причинит тебе вреда, — сказала мама. — А к утру все кончится.

Действительно, перед самым рассветом Розали почувствовала, как из нее выдавливается что-то плотное. Она знала, что теряет последнее, что у нее осталось от Теофиля. Она постаралась сжать стенки влагалища вокруг этого, чтобы сохранить его внутри как можно дольше. Но оно было скользким и бесформенным, и легко выскользнуло на полотенце, которое мама расстелила у нее между ног. Мама быстро свернула полотенце и не позволила Розали посмотреть, что находится внутри.

Розали услышала, как слился бачок в туалете один, второй раз. Ощущение было такое, словно ее матка и мускулы живота прошли сквозь мамину кухонную терку. Но боль не могла сравниться с пустотой в ее сердце.)

Небо светлеет, и кладбище вокруг девочки видно лучше: трупы на поверхности поднимающейся воды; грязь, насыщенная личинками мух. Лицо Теофиля почти прижато к ее лицу. Она пытается оттолкнутся от него и чувствует, как его вялая плоть подается под ее весом. Теперь она уже не узнает своего любимого. Розали неистово борется с ним. Ее рука бьет по его животу и погружается внутрь по запястье.

Потом вдруг тело Теофиля раскрывается, словно цветок из мертвечины, и она проваливается в него. Ее локти как в ловушке в его хрупкой грудной клетке. Ее лицо вжимается в горькую кашу его органов. Розали отворачивается в сторону, ее лицо — маска разложения. Разложение в ее волосах, ноздрях, пленкой заволакивает ее глаза. Она тонет в теле, которое когда-то помогало ей жить. Она открывает рот, чтобы закричать, и чувствует, как что-то просачивается у нее между зубами.

«Ma cherie Розали» — шепчет голос ее любовника.

А потом снова начинается дождь.

Неприятно.

Я с криком отпрянул от Розали — с беззвучным криком, так как не хотел будить ее. В это мгновение я боялся ее — из-за того, через что она прошла; я боялся, что ее глаза раскроются, как у куклы, и посмотрят мне прямо в лицо.

Но Розали спала беспокойным сном, невнятно бормоча отрывки слов, на лбу блестел холодный пот, и она источала сильный цветочный аромат секса. Застыв над краем кровати, я внимательно смотрел на девушку: на ее руки в кольцах, сжатые в кулачки, на ее вздрагивающие веки с остатками вчерашнего макияжа. Я мог только догадываться о долгих годах и мучениях, приведших ту девчушку сюда, в эту ночь, в эту комнату. Они вызвали у нее желание носить фальшивые одеяния смерти, после того, как она с головой окунулась в ее истинность.

Но я знал, как трудно будет заставить ее говорить об этих воспоминаниях. Не существует утешения или компенсации за такое жестокое прошлое. Ни одно сокровище, каким бы ценным оно ни было, не имеет значения перед лицом такого откровенного ужаса.

Уверяю вас, то, что я совершил потом, я совершил из чистого милосердия — не ради собственной выгоды, не ради контроля над Розали. Никогда раньше я такого с ней не делал. Она была моим другом, и я хотел избавить ее от яда воспоминаний. Вот так просто.

Я собрался с силами и вернулся в разум Розали. Обратно сквозь ее глаза и изогнутые ушные ходы, обратно в губчатый электрический лес ее мозга.

Я не могу объяснить это более научным языком: я нашел связи, составляющие память; нашел нервы и слабые кислоты, из которых строился сон; те участки мозга, где хранились образы Теофиля; клетки, разрушенные его смертью.

И я стер все это.

Мне было жаль Теофиля, правда. Нет существования более одинокого, чем смерть, особенно когда не осталось никого, кто оплакивал бы тебя.

Но теперь Розали принадлежала мне.

Я заставил ее взять напрокат лодку.

Девушка легко научилась управлять ей, — это у кажунов в крови. Мы совершили пару экскурсий по Баратарии, к двум крошечным деревенькам (обе были названы в мою честь), очень похожим на родную деревню Розали. И я услаждал слух изумленной девушки рассказами о похоронах в море, о неглубоких могилах в байю, о мошеннике, из чьих пустых глазниц рос испанский мох.

Решив, что она готова, я направил ее к месту, которое помнил очень хорошо — к прогалине, где пять больших дубов росли из огромного изогнутого ствола. В мое время мы называли их «Пять стражей». В ветвях шелестел ветер, а болото вокруг притихло в ожидании.

После часа копания из-под блестящей новой лопаты Розали показались крышка и верхняя часть большого железного сундука. Тонкие волосы девушки слиплись сосульками от пота, черное кружевное платье было заляпано грязью и глиной. Ее лицо от напряжения побледнело больше, чем обычно; оно почти светилось в полумраке болота. Я никогда еще не видел ее такой прекрасной, как в тот момент.

Она взглянула на меня лихорадочно блестевшими усталыми глазами.

— Открой его, — приказал я.

Розали ударила лопатой по замку в виде сердца и открыла его с первой попытки. Еще один удар — и замок рассыпался на влажные ржавые осколки. Она снова оглянулась на меня — интересно, что она высматривала, что увидела? — и подняла тяжелую крышку сундука.

И шестой страж поднялся, чтобы приветствовать ее.

Когда я отправлялся на болота закапывать сокровища, то всегда брал с собой человека дополнительно. Того, кому не доверял, или кто был мне не нужен. Этот человек и мои верные пираты выкапывали яму и подтаскивали сундук к ее краю, готовые опустить его вниз. Тогда я пристально смотрел в глаза каждому из них и спрашивал тихо и настойчиво: «Кто желает охранять мое сокровище?» Мои люди знали этот ритуал и хранили молчание. Дополнительный человек воспринимал эту просьбу как бесполезную и не накладывающую обязательств и всегда вызывался добровольцем, чтобы завоевать мою благосклонность.