Артём Мичурин - Капкан. История жадного мальчика

— Зря. Ты глупый мальчик, не любишь мясо, не вырастишь сильным. Собаки вкусные. Очень. Жилы только жёсткие, как резина, их есть не надо.

Смрад палёной собачатины постепенно растекался по подвалу.

— Я люблю собак, — продолжал незнакомец, — кошки тоже ничего, но пахнут хуже и мяса в них мало, одна шкура да потроха. Зато кошек убивать легче: схватил, головёшку свернул и всё, а можно и просто — об дерево. Собак сложнее, особенно больших. Собаки сильные, шкура толстая, трудно такую разрезать быстро. Нужно за морду схватить, задрать кверху, чтобы на шее шкура натянулась, и тогда резать. Когда натянешь — легко режется, кожа сама лопается. А горло мягкое, раз, два, три и готово. Только быстро нужно, быстро… Я однажды замешкался, только по шее полоснул, а она, сука, возьми да и вырвись, всю ногу мне изодрала, пока я её в бок ножом тыкал. Быстро нужно.

Язычки пламени с аппетитом облизывали собачью ляжку. Кровавая плёнка быстро сворачивалась, мясо потрескивало, шипело, выпускало из прожилок струйки пара.

— А ты, мальчик, собак не любишь? — спросил незнакомец.

— Люблю. — выдавил я.

— Аааааааашш, — довольно прошипел незнакомец, ловко махнул ножом по своей "дичи" и бросил мне под ноги кусок ещё сочащегося кровью мяса.

— Спасибо, — решил я проявить на всякий случай вежливость, — но я собак не ем.

— Вот как? Жалеешь? Жалеешь соба-ачку? — незнакомец сделал жалобную мину, подпрыгнул ко мне, поднял кусок и с наслаждением впился в него зубами, — М-ммм. Я тоже жалел, раньше… когда было что покушать. Пока я их не встретил…

Рука болела нестерпимо сильно. И я решился.

— Дяденька, — прохрипел я, захлёбываясь слезами, — помогите, пожалуйста. Мне руку придавило, очень больно.

Незнакомец, не обращая ни малейшего внимания на мои слова, развернулся и заковылял обратно к костру, тряся указательным пальцем.

— Они, это они во всём виноваты.

— Дяденька, пожалуйста…

— Они со мной это сделали, а никто не верил, никто… смеялись надо мной, кричали: "Дурачок, Киря — дурачок", — глаза незнакомца заблестели, — а я не врал, не врал я! Я им правду говорил! У меня дом свой был, хозяйство, магнитофон был — "Вега", я музыку любил слушать. Глупо, глупо, — он начал раскачиваться взад-вперёд и хлопать себя ладонями по голове, — зачем так, зачем?

Я понятия не имел, о чём твердит этот безумец, мне тогда было наплевать на его тяжёлую судьбу, всё, чего я хотел — остановить эту дикую боль, но слова его всё равно впечатались в память.

— Я в тот раз через лес шёл из Добрятино, девчонка у меня тама была, — незнакомец мечтательно заулыбался, — а темно было уже, в лесу-то. Я хоть и навеселе шёл, но всё же мадражировал немного. Что, что ты смотришь так? Ты бы там вообще обгадился. Смо-отрит…, молокосос. Иду, значит, темнотища кругом, ветки под ногами трещат, и тут — раз! Свет! Да яркий такой, аж слепит. И гул, знаешь, странный гул такой, нехороший, зубы от него так и ломит. Я струхнул, конечно, назад ломанулся, да не тут-то было, ноги как не мои стали, не идут и всё тут…

Как я уже говорил, был конец восьмидесятых — золотая эра уфологии. Тогда каждый слышал, и не раз, о инопланетянах, похищениях людей и так далее. История незнакомца была похожа как две капли воды на все эти байки. Помню, как скептически реагировали на них мои родители, скепсис этот передался и мне. Хотя, расскажи он тогда о втором пришествии и предоставь доказательство, я бы и не удивился, рука болела безумно, и эта боль вытесняла все мысли. А незнакомец продолжал свой рассказ.

— И чувствую — тянет меня что-то, будто всасывает. Ноги от земли оторвались, болтаются в воздухе. Я аж портки обмочил со страху. Всё выше, выше поднимаюсь, через ветки меня уже потащило, царапаются, по роже хлещут, а я и пошевелиться-то не могу, ни лицо спрятать не отмахнуться, глаза зажмурил, чтобы не выкололо, а сам "Отче наш" читаю. А свет-то всё ярче, ярче. Сквозь веки чувствую, глаза режет. И бац! Как отрубило всё, снова темно стало. Открываю глаза — стою я посреди леса, словно и не было ничего. Хитрые твари. Но меня-то не проведёшь, я точно знаю, что всё это в самом деле было. Вот только, что в промежутке между светом и спуском моим было, не помню, но дога-адываюсь, — незнакомец поднял указательный палец и многозначительно покивал головой, — ой дога-адываюсь. И вот стою я, значит, посреди леса, голова кружится, ноги ватные, в теле во всём ломота, но собрался я с силами, поковылял кое-как до дома. Пришёл, бухнулся на кровать и уснул. Чувствую, за плечо трясёт меня кто-то. Глаза открываю, а это Витька, сосед мой. Трясёт меня, значит, и спрашивает: "Кирь, Киря, ты как? Ты где был-то?". А я на него вылупился, никак спросони понять не могу, о чём он там бормочет. Голову подымаю и вижу — в сенях куча народу толпиться. От те раз, пол деревни, наверное, припёрлось на меня поглазеть. А Витька всё трясёт меня, расспрашивает. "Чё ты несёшь-то?" — я ему говорю — "В Добрятино я был, у Любки, вечером вернулся". А он мне: "Так тебя же почитай как месяц не было". И тут память-то ко мне возвертаться стала. И начал я всем рассказывать: и про свет, и про гул, и про полёты мои… Ой дурак я дурак, — незнакомец снова принялся раскачиваться и хлопать себя ладонями по лбу.

От услышанного рассказа я совсем расстроился. Мало того, что этот странный человек жрёт собак и отвратительно воняет, так он ещё к тому же и законченный псих. И не просто псих, а псих с огромным страшным тесаком. Я немного подумал над этим и снова принялся реветь. А незнакомец всё не унимался.

— Сначала-то вроде нормально было, так…, шепчутся, косятся. Да и чёрт бы с ними, пусть косятся. Потом мальчишки деревенские моду взяли дразниться. Ну, я думал: "Сопляки, что с них…". Да-а. А скоро уже замечать начал, как сторонятся люди меня. Витька уже не заглядывает, даже занимать не ходит. В совхозе все меня чураются, словно прокажённого. Любка — шалава — на порог не пускает. Помню, как-то иду я по прогону нашему, вижу, мальчонка соседский в песочке играется. А прогон-то у нас раньше весь в ямах да колдобинах был, потом их шлаком с завода металлургического засыпали, чтоб ровно стало. А там, в шлаке-то, кто, что ли ковыряться будет? Привезли самосвал да высыпали, вместе с мусором всяким железным. Так вот, играется этот мальчонка, машинку катает, а я смотрю — из земли железяка торчит, острая такая. А мальчонка-то всё ближе и ближе к ней на карачках подбирается. Поранится сейчас — думаю. Подбегаю к нему, хвать, с земли поднимаю и в песочницу его, значит, сажу. Хороший мальчуган такой, глазастый. И тут слышу, ор поднялся. Бежит мамаша его. Орёт, как резаная. На меня орёт! Подбирает с земли камень и швырь мне прямо в голову…, - в глазах незнакомца блеснули влажные бусинки, — попала, стерва. Да так больно, что аж слёзы брызнули. И тут переклинило у меня в мозгах что-то. Как тумблер какой нажали. Такая вдруг злоба взяла… Короче, схватил я тот камень, да и забил дуру до смерти, а потом домой пошёл, собрал вещички кой-какие и в лес… Дней пять шёл, в самую глушь, леса-то у нас, слава Богу, ещё не повывели. Землянку себе вырыл, собирательством занялся, садки ставить навострился, приспособился, в общем. Не нашли меня. А может и не искали. Кому я нужен-то, сейчас все уже и забыли, наверное, кто есть таков Кирилл Волошин. И не вспомнит никто…, - незнакомец вдруг запнулся, глаза его медленно округлились и уставились на меня, — если только ты не расскажешь.