Олег Дивов - Чёрные тени Страны Советов

А у поколения «восемьдесят плюс» во всем виноваты оказались гады, развалившие СССР, в котором их отцы были важными людьми на производстве (как правило, страшно засекреченном). Ключевский много работал с тридцатилетними и выслушал десятки историй о папах, «ушедших в себя», «ушедших в религию» и тому подобное (теперь считалось не по-мужски уходить в запой). Никогда они не шли в автомеханики и водители, грузчики и продавцы, никогда. Скорее уж стали бы кур на балконе разводить. Некоторые истории были, очевидно, правдивы, но сочувствовать душевнобольным Ключевский просто не умел. Он же видел, как эти душевнобольные успевали загадить мозги своим детям. Попадись ему сейчас Анин папа, Ключевский разбил бы его интеллигентную морду.

Надо было что-то делать со всем этим.

Будь Ключевский трезв, он бы спокойно просчитал ситуацию, пожалел бы Аню, запомнил, что она непростительно наивна для продюсера, и оставил бы все как есть. Но сейчас у него в голове занозой сидела мысль: вот раз за разом он будет приезжать сюда, на свою любимую «шоколадную фабрику», — и видеть здесь эту дуреху? Это живое напоминание о том, какие на свете бывают сволочи и как они лгут детям? И не сможет ничего сказать. Ничего объяснить. Но… Не выгонять же Аню за это. За то, что тебе больно на нее смотреть, потому что ее покойный отец — дурак и псих?!

Он заглянул в гримерку и с облегчением вздохнул. В углу на диванчике уютно спал притомившийся за день режиссер Митя. Ключевский боялся найти режиссера в туалете, заснувшим с головой в унитазе. У него вообще что-то разыгралось воображение.

В гардеробной висели дамские сумочки. Ключевский раскрыл одну, нашел расческу, пригляделся — не то. Открыл другую. Снял с расчески пару светлых волос. Намотал их на палец. Вышел за дверь.

Стоило бы еще подумать, сосредоточиться, но решение проблемы уже всплыло в памяти и теперь диктовало, что делать. Ключевский сам не заметил, как оказался у входной двери. Черный Ленин с проломленным черепом таращился черными глазами ему в пупок.

— Ну что, старина… — пробормотал Ключевский. — Давненько, а? Давненько…

Он положил руки на гипсовую лысину и стряхнул волос с пальца внутрь черной головы. Присел перед ней на корточки, уставился в глаза — так напряженно, будто надумал повалить статую взглядом или загипнотизировать ее, — и принялся негромко бормотать не то молитву, не то заклинание.

Камень на камень,Кирпич на кирпич,Умер наш ЛенинВладимир Ильич.Жалко рабочему,Жалко и мне:Доброе сердцеЗарыто в земле.Дедушка умер,А дело живет.Лучше бы былоНаоборот!

Произнеся эту тарабарщину, Ключевский выпрямился, похлопал Ленина по лысине и сказал:

— Надо тебя покрасить заново. Будет сделано. Обещаю.

И пошел, слегка пошатываясь, обратно к столу. Там еще остался коньяк, и пора было будить Страхова. А то чего все веселятся, а этот как неродной. Надо радоваться жизни, ты все-таки в шоколадном цеху.

Больше четверти века назад — страшно подумать, сколько воды утекло, — Ключевский работал здесь. Не в цеху, правда, а литсотрудником в многотиражке. Зато пропах сладким насквозь не хуже работяг и всю фабрику исследовал снизу доверху. Здание было дореволюционное, со своей историей, фабрика тоже с историей, поэтому каждый кирпич тут и каждый механизм несли в себе лишние значения, дополнительные смыслы, описать которые Ключевский не мог, но хватало того, что он их чувствовал. Фабрика завораживала, он ее любил. Когда нормальные студенты журфака убегали с занятий пить пиво, Ключевского приходилось уговаривать: пива он, конечно, хотел, но ничуть не меньше ему хотелось забежать на работу, поглядеть, как там дела.

В стране шла перестройка и борьба с алкоголизмом. Накладываясь друг на друга, эти два новшества давали удивительные плоды. В один прекрасный день Ключевской обнаружил, что в редакционном кабинете, где едва помещались два стола с пишущими машинками и электрический чайник, случилось уплотнение: тут теперь стояла тумбочка, а на ней гипсовый бюст Ленина.

«Это из красного уголка. Спасла от верной гибели, — объяснила редакторша. — Правда, в голове дыра. Сказала, отдайте Лукича, пьяные сволочи, я все-таки его читала, он умелый был журналист. Он этим на жизнь зарабатывал, вот прямо как я… И ты представь, услыхали, что журналист, — пожалели…»

«А что было-то?» — спросил Ключевский ошарашенно.

«Получка, что. Нажрались одеколону… Пролетарский суд над пролетарским вождем. За все хорошее. Они же не знали, что он журналистикой зарабатывал, совсем как человек…»

Ленин был хмур и зловещ. Наверное, из-за дырки в голове. А Ключевский молод и весел. И пришел с зачета по «партийно-советской журналистике». Не то чтобы у него на Ленина был зуб, вовсе нет. Он его уважал как публициста. Просто хотелось покуражиться.

«Надо его к делу приспособить. Покрашу в черный цвет, и будет у нас языческий идол, — решил он. — Черный Лукич! Порчу будем наводить на всех, кто нам не понравится. Ага?»

Так и сделали. Было очень весело. А через месяц слесаря-ремонтника, приложившего бюст головой об пол, увезли в психушку. В сумерках тому мерещилось, что за ним неотступно ходит Ленин, подкрадываясь ближе и ближе, вот-вот набросится…

Сказать, что Ключевский тогда испугался, значит ничего не сказать. У него волосы на всем теле шевелились. Все-таки он был сыном физика-ядерщика и отъявленным материалистом. Что и подтолкнуло его поставить серию экспериментов и дотошно зафиксировать результаты. Стало окончательно жутко.

Много позже Ключевский заподозрит: именно фокусы Черного Лукича сделали его политтехнологом в конечном счете. Для начала подвели к мысли о том, как интересно будет изучить науку об управлении человеческим сознанием, если только есть такая. Ленин повелевал массами, а я чем хуже? У нас и профессия одна, оба журналюги…

Потом Ключевского забрали в армию, и самые яркие события перестройки он провел за бетонным забором части. А когда вернулся, первым делом пошел не в университет — на фабрику.

Лукича на месте не было.

«Чуть-чуть тебя не дождался. Директор его увидел и приказал выкинуть», — объяснила редакторша.

Директор оставил работу по состоянию здоровья. Ключевский облазил все помойки, но Лукича не нашел.

Шли годы, многое забылось, а что оставалось не вполне понятным, нашло рациональное объяснение, тем более что работа политтехнолога не располагала к мистике, напротив, там нужна была логика и еще раз логика. Ключевский и думать забыл о самодельном идоле. Он не вспомнил о нем даже когда с некоторым душевным трепетом снова явился на «шоколадную фабрику» — посмотреть, не удастся ли реанимировать один телеканал…