Игорь Николаев - Дети Гамельна

Ему ответил нестройный хор одобрительных возгласов.

Вечерний ветерок скользнул по кронам деревьев, колыхнул высокую траву, принес с реки сырой холодок и запах свежести.

— И потом не говори, что не предупреждали, — пробурчал монах, подойдя поближе к телу музыканта. Стражники протащили Крысолова через полгорода, от самой ратуши, и выбросили далеко за воротами. Еще и от души приложились сапогами. Особенно усердствовал старший, в потертом и не в меру грязном гамбезоне.

— Зато на руках донесли. Как гостя дорогого, — простонал Крысолов и попытался встать, хотя бы на четвереньки. Получалось плохо, руки разъезжались, но все же со второй попытки устоять вышло. Музыкант потряс головой и сплюнул кровавым сгустком.

— Пару зубов точно выхлестнули, сволота. Чтоб у них на одном месте чиряк выскочил!

Крысолов поморщился, болезненно скривился, не следовало ему повышать голос, болезненный спазм стрельнул под треснувшими ребрами.

— Один на всех? — поинтересовался Альберт. — Чирей-то?

— Ага. И чтобы жопы позарастали!

Доминиканец присел рядом, протянул избитому чистую тряпицу, заблаговременно смоченную в холодной воде. Крысолов приложил повязку к черно-синей от кровоподтека щеке, скрипнул зубами, пережидая новый приступ боли.

— Ну и зачем это нужно было? — саркастически полюбопытствовал монах. — Коли сразу было ясно, чем закончится? Можно ж было тихо уйти, не возвышая неразумный глас против людской несправедливости. Или ты из тех сектантов, что испытывают любострастие от побоев?

Крысолов помолчал, двигая челюстью.

— Для равновесия, — сказал он, наконец. — Для баланса вещей.

— Чего? — не понял монах.

— Не важно, — исчерпывающе разъяснил музыкант. — Надо было. Не убили — и то ладно.

Крысолов попробовал подняться на ноги, тяжело опираясь на плечо доминиканца. С третьей попытки получилось.

— Пошли, уж, герой, — Альберт подхватил зашатавшегося дудочника. — Там я шалашик сделал, отлежишься, завтра дальше пойдем. Пока местные не решились добить тебя к чертям.

— И что, вам, доминиканцам, и чертей поминать можно? — с живым интересом спросил Крысолов.

— Нам все можно. Даже Люциферу поклониться разрешено. Если надо очень, к вящей славе Господней.

— А сало вам можно? — Крысолов даже остановился на мгновение.

— Сало? — не понял Альберт. — Свиной жир, что ли? Можно, а что?

— Ну, слава Богу, хоть не иудеи… — ответил непонятливому доминиканцу Крысолов и медленно захромал по тропинке, не дождавшись, пока тот снова подставит плечо.

Монах лишь тяжело вздохнул, понимая, что ждать здравых рассуждений от старательно, с душой избитого товарища — неразумно.

— Альберт, не спи! Зима приснится, замерзнешь! И Святой Престол не поможет! — окликнул музыкант.

— Русины клятые… — к чему-то проворчал монах и ускорил шаг, догоняя уже довольно далеко ухромавшего Крысолова.

Неделя прошла, а показалось, что не один год остался за спиной. Подступил день святых Иоанна и Павла. День, когда Гамельн забывал, что он город почтенных, степенных бюргеров и превращался в один сплошной праздник. С песнями, танцами и вином. Как без вина?! В общем, все как на южных празднествах, которые называются «карнавалами». Только там, на югах, сплошной разврат и поношение Господа, а здесь честное веселье.

Ныне предполагалось праздновать еще и чудесное избавление от крысиного нашествия, а также изгнание преступного крысолова. В преддверии гуляния фон Шванден напился, быстро и безобразно. Уже в полдень бургомистр с трудом добрался до кабинета, кое-как притворил дверь и, свалившись на продавленную кровать, уставился в потолок. На душе у бургомистра было неспокойно с того самого дня, как из города изгнали бродягу с дудочкой.

Где-то за плотно затворенным окном Гамельн веселился, шумел, пил и радовался. Бургомистр закрыл голову подушкой и безуспешно гнал прочь мысли о том, что зря отцы города так обошлись с пришельцем. Даже с нечистью надо держать слово, если уж заключил с ней договор…

Солнце покатилось к заходу, колокола на ратуше готовились отзвонить шесть часов. Каменные дома бросили на бурлящие весельем улицы длинные тени. Самые воздержанные горожане уже потихоньку собирались, чтобы мирно отойти ко сну под родной крышей. Самые охочие до выпивки уже хлебали «свиное вино», то есть последнюю кружку или чарку, после которой впору становиться на четвереньки и хрюкать.

Ровно в шесть вечера на Маркткирхе вдруг кто-то заметил музыканта. Никто не видел, как Крысолов вошел в город, он просто взялся, словно из ниоткуда, все в том же рванье. На губах музыканта играла кривоватая, недобрая усмешка, а в руках он держал дудочку, только уже другую. Если прежняя была деревянной и потрескавшейся, то эта отливала металлическим блеском, будто сделанная из золота. Того самого золота, в котором отказали городские главы. В зрачках Крысолова отражались факелы и лампы, словно отсвет далеких пожаров, и каждый, кто заглядывал в бездонные глаза музыканта, поневоле вздрагивал.

Кто-то нашаривал дубинку поувесистее, кто-то предлагал кликнуть стражу, вроде даже послали за ней. Но все это делали тихонько, как бы исподтишка, стараясь не попадаться на глаза дудочнику. А тот неспешно шагал по улицам Гамельна, скользя холодным немигающим взором поверх горожан, покручивая в длинных бледных пальцах золотую дудочку.

Крысолов пришел взыскать долг и проценты.

Никто так потом и не вспомнил, кто первым крикнул «Бей его! Крысолов вернулся!». А может, вспоминать не хотел. Потому что когда толпа переборола робость и качнулась в едином порыве к музыканту, стаей крыс, набегающих на мешок с зерном, Крысолов кротко улыбнулся гамельнцам и поднес к губам флейту.

Теперь ее высокий напев повелевал отнюдь не крысами.

Ноги сами понеслись в пляс под странную мелодию. Рваный ритм затягивал, заставлял бездумно дергаться всем телом, выбрасывая вверх руки, приседая, тряся головой…

А еще к Крысолову сходились со всего города дети. Совсем малыши и чуть постарше. Даже почти взрослые были. Дети окружали музыканта безмолвным кольцом, следя за каждым движением, и ни единой мысли не было в их светящихся глазах. Только слепое обожание и бездумная вера.

Бургомистр лишь плотнее нахлобучил на гудящую голову подушку, его ноги выбивали дробь по солидной дубовой спинке кровати. Оказавшийся на рыночной площади барон, что в который раз рассказывал благодарным слушателям, как он ловко с безродным бродягой разделался, в панике попытался укатить кресло-коляску. Но руки сами крутанули колеса в ритме танца, коляска не выдержала и перевернулась, Фон Шпильберг задергался на мостовой, как раздавленный жук. Петер Гамсун выхватил, было, длинный кинжал, но клинок жалобно зазвенел по мостовой, а сын стражника, выбивший оружие из рук отца, радостно вбежал в круг. Дети с радостью подвинулись, уступая мальчишке место в общем строю.