Питер Страуб - Возвращение в Арден

Именно эту последнюю сцену я вспомнил, сидя в пыли возле своей машины. Я улыбался – то ли от стыда (мне до сих пор было стыдно, что я тогда ее ударил), то ли от припоминания охватившего меня в тот момент дикого чувства свободы и конца всей прошлой жизни. Это чувство пахло свежим воздухом, чистой холодной водой.

Как вы можете заметить, общим между этими двумя сценами был гнев – и гнев, как я теперь понимаю, возвратил мне ощущение вновь обретенной свободы. Вообще гнев мне несвойствен, хотя следующий месяц, самый странный в моей жизни, принес так много гнева и страха. Там, на Лонг-Айленде, я был застенчив и порою строил из себя шута – тоже из застенчивости. С детства я был отгорожен от некоторых чувств, в том числе и от гнева, считая его, в своем неведении, привилегией низкоразвитых натур.

Я встал и вернулся в машину, тяжело дыша. Кровь просочилась через платок, и капли ее упали на штаны и туфли. Отдышавшись, я стал заводить мотор, но “фольксваген”, обиженный покушением на свою крышу только фыркнул. Со второй попытки он чихнул и поехал.

На полпути к Ардену я включил радио и, покрутив настройку, отыскал местную станцию. Тут я узнал, что означала сцена в таверне. Репортер Майкл Муз (ну и фамилия!), каждый час выходивший в эфир со сводкой новостей, объявил: “Полиция пока не продвинулась в поисках того, кто совершил самое ужасное преступление в истории Ардена – убийство Гвен Олсон. Тело двенадцатилетней школьницы нашли рано утром рыбаки на пустоши возле реки Бланделл. Шериф Говр заявил, что он и его люди все время посвятят раскрытию этого преступления. За прошедшие восемь часов...”

Я выключил радио.

В городах с таких сообщений начинается каждое утро, но я выключил радио не из пресыщенности. Меня вдруг озарило, что я увижу Алисон, что она выполнит договор, заключенный нами двадцать лет назад. Моя кузина Алисон Грининг – я не видел ее с той ночи, когда наше нагое слияние стало окончательным разделением.

Я не могу объяснить, почему я вдруг решил, что Алисон вернется, но, думаю, это связано с чувством свободы, охватившим меня. Ведь Алисон, когда я знал ее, всегда означала для меня свободу и силу воли – она ведь подчинялась только своим правилам. Как бы то ни было, я долю секунды переживал это чувство, все еще держась за выключатель радио, а потом загнал его внутрь, думая: “что будет, то и будет”. Я свою часть клятвы выполнил – я вернулся в Арден.

Наконец четырехполосное шоссе взобралось на холм и пошло под уклон, к высокому железному мосту. Спускаясь здесь, мой отец всегда говорил: “Ну, теперь полетели”, – и нажимал на газ. Я ахал в предвкушении, и мы мчались по дрожащему мосту, будто и впрямь собирались взлететь. Отсюда до фермы было совсем близко, и я с замиранием сердца оглядывал мелькавшие с обеих сторон бесконечные пшеничные поля.

Между мостом и фермой моей бабушки мне попадалось еще много знакомых мест – дороги, здания, даже деревья, которые росли здесь в пору моего детства, озаренные светом каникул. На правом перекрестке за мостом я съехал с шоссе, которое уходило на Арден, и выехал на узкую дорогу, ведущую в долину. Чуть погодя, когда на горизонте бескрайних полей уже показались заросшие лесом холмы, я увидел еще более узкую дорожку к дому тети Ринн. Конечно, она давно умерла. Дети имеют самое приблизительное представление о возрасте взрослых, для них сорок – почти то же, что семьдесят, но тетя Ринн, сестра моей бабушки, всегда выглядела старой. Она была не из тех жизнерадостных старушек, что устраивали в долине церковные пикники, – тятя Ринн высохла и казалась невесомой, хотя все еще выполняла не самые легкие дела по хозяйству. Но, конечно, теперь ее уже не было; бабушка умерла шесть лет назад, семидесяти девяти лет, а тетя Ринн была старше.

Она славилась на всю долину своей эксцентричностью, и навещать ее всегда было чем-то вроде приключения. Даже сейчас, когда ее дом почти наверняка был занят каким-нибудь краснорожим фермером, моим дальним родственником, дорога к нему выглядела жутковато. Здесь поля уже сменил лес, и деревья так сгрудились вокруг дома, что солнце редко добиралось до его окон.

Думаю, странность Ринн в немалой степени происходила из ее бездетности, столь необычной в сельских краях. Когда моя мать вышла замуж за молодого Эйнара Апдаля, тетя Ринн обручилась с каким-то норвежцем, которого никогда не видела. Об их браке сговорились родичи в Норвегии. Наверное, ей как раз и подошел бы такой брак – с человеком, находящимся от нее за тысячи миль. Насколько я знаю, молодой норвежец так и не посягнул на независимость тети Ринн; он умер на борту судна по пути в Америку. Все, кроме Ринн, считали это трагедией. Ее свояк, мой дед, выстроил для нее дом, и с тех пор она там и жила. Как-то моя бабушка заехала к ней и застала ее говорящей с кем-то на кухне. “Ты говоришь сама с собой?” – спросила бабушка. “Нет, что ты, – ответила Ринн. – С моим женихом”. Тетя не любила шутить, но многие считали ее способной на шутки, выходящие за рамки обычного чувства юмора. Я слышал две версии истории с тетей Ринн и телкой. По одной, предсказательной, тетя просто проходила мимо соседского двора, указала на телку в загоне и сказала, что завтра та умрет. Так и случилось. По другой версии – тетя пришла к соседу, который ее каким-то образом обидел, и пригрозила, что его телка умрет, если он не прекратит – что? Ходить по ее земле? Мутить ее воду? Во всяком случае, он посмеялся над ней, и телка сдохла. Я, конечно, предпочитал вторую версию и ужасно боялся тетю Ринн – казалось один взгляд ее льдисто-голубых норвежских глаз способен превратить меня в жабу.

Она запомнилась мне маленькой сгорбленной старушкой с белыми волосами, повязанными косынкой, в неописуемой рабочей одежде, часто покрытой разноцветными пятнами – она держала в сарайчике за домом кур и продавала яйца в кооперацию. Ее земля, покрытая лесом, не очень подходила для земледелия. Если бы ее жених добрался до нее, ему пришлось бы тяжело работать, и, быть может, когда она говорила с ним, она советовала ему оставаться там, где он есть, вместо того, чтобы вырубать лес под посевы пшеницы или альфальфы.

Со мной она говорила главным образом об Алисон, которую не любила (впрочем, мало кто из взрослых любил Алисон).

В шести минутах от дороги к дому Ринн, на маленькой развилке у единственного в долине магазина стоял второй из моих опознавательных знаков. Я поставил машину на грязной стоянке за магазином и вышел, чтобы посмотреть на него. Как всегда комически-печальный, с разбитыми окнами, провалившейся крышей, он стоял в высокой траве у края заброшенного поля. Как и первый знак, этот был связан с расстроенным браком, с одиночеством и сексуальной неудовлетворенностью. И тоже выглядел жутко. Я был уверен, что за минувшие пятнадцать лет маленький домик Дуэйна приобрел среди здешней детворы репутацию заколдованного.