Энн Райс - Дар волка

Но суть-то в том, что и самому Ройбену здесь очень нравилось. До глубины души. Ройбену, настоящему Ройбену, нравилось все, вплоть до этой огромной каминной полки с резными подпорками.

— А что теперь описывает твой поэтический ум в данный момент? — спросила Мерчент.

— Гм. Потолочные балки, они просто огромны, наверное, самые большие из всех, какие я когда-либо видел. Персидские ковры с цветочными орнаментами, все, кроме вот этого молитвенного коврика. Под этой крышей не витает злой дух.

— Ты имеешь в виду, нет негативной энергии, — сказала она. — Тут я с тобой соглашусь. Но, уверена, ты понимаешь, что я никогда не перестану тосковать по дяде Феликсу, если здесь останусь. Он был настоящим титаном. Все это вновь вернулось ко мне, скажу я тебе; Феликс, его исчезновение. Какое-то время я могла об этом не думать. Мне было двадцать два, когда он вышел из этих дверей и отправился на Ближний Восток в последний раз.

— А почему на Ближний Восток? — спросил Ройбен. — Куда именно он отправился?

— На раскопки, археологические. Он часто бывал на раскопках. В тот раз он отправился в Ирак, там нашли еще один город, такой же древний, как Мара или Урук. Я не нашла никаких достаточных подтверждений, куда именно. В любом случае он был воодушевлен больше обычного, это я помню. Говорил по телефону со своими друзьями по всему миру. Я тогда об этом не слишком задумывалась. Он всегда куда-то уезжал и всегда возвращался. Если не на раскопки, то в какую-нибудь заграничную библиотеку, чтобы поглядеть на какой-нибудь только что найденный фрагмент древнего документа, который обнаружил кто-нибудь из его многочисленных учеников. Он платил стипендии десяткам людей. А они всегда снабжали его информацией. Он жил в своем мире, очень наполненном, но совершенно отгороженном от мира остальных людей.

— Наверное, после него остались документы, — сказал Ройбен. — После человека, занимавшегося таким делом.

— Документы! Ройбен, ты понятия не имеешь, о чем говоришь, Наверху целые комнаты заполнены документами. Бумагами, рукописями, папками, потрепанными книгами. Там еще столько всего надо разобрать, принять решения. Но если этот дом купят в ближайшее время, то я готова перевезти их все в хранилище с климат-контролем и там с ними работать.

— Не искал ли он что-то конкретное, особенное?

— Ну, если и искал, то никогда не говорил об этом. Сказал лишь однажды: «Этому миру нужны свидетели. Так много уже потеряно». Но, думаю, это было лишь сожаление, в общем. Он финансировал раскопки, это я знаю. Часто встречался со студентами, археологами и историками, даже теми, которые не были его учениками. Помню, как они сюда приезжали. Возможно, он предоставлял им гранты в частном порядке.

— Насколько же потрясающая была у него жизнь, — сказал Ройбен.

— Ну, деньги у него были всегда, и теперь я знаю это. Он был богат, несомненно, но я не знала, насколько, пока все это не перешло ко мне. Пойдем, оглядишься в доме, а?

Библиотека просто очаровала Ройбена.

Но это место публичное, открытое, тут не станешь читать книгу или писать письмо. И Мерчент подтвердила его догадку. Старый стол-бюро был безупречно отполирован, позолотная бронза сверкала, как настоящее золото, каталог в зеленой обложке тоже был безукоризненно чист, а полки от пола до потолка были заполнены классической литературой, томами в кожаных переплетах, которые не станешь носить в ранце или читать в самолете. Оксфордский словарь английского языка, в двадцати томах, «Энциклопедия Британика», старое издание, толстенные тома книг по истории искусств, атласы и старинные книги, с переплетов которых уже стерлись золотые буквы с названиями.

Эта комната вызывала у Ройбена благоговение. Он представил себе отца за этим бюро, глядящего, как за витражными стеклами окон угасает дневной свет, сидящего в обитом бархатом кресле у окна, глядя на лес. Восточные окна этого дома в длину составляли, наверное, метров десять.

Уже было слишком темно, чтобы разглядеть секвойи вдали. Надо будет прийти сюда рано утром. Если он купит этот дом, то эту комнату он точно отдаст Филу. На самом деле, отца нетрудно будет сюда заманить, рассказав обо всем этом. Ройбен поглядел на дубовый паркет, выложенный сложным прямоугольным узором, на старинные железнодорожные часы на стене.

Портьеры красного бархата свисали с бронзовых карнизов, а над камином висела большая фотография, на которой были шестеро мужчин в костюмах-сафари цвета хаки на фоне тропических деревьев и зарослей бананов.

Фотографию явно делали на форматную пленку, качество просто превосходное. Лишь последние достижения эры цифровой фотографии позволяли напечатать фото такого размера без потери качества, но эту фотографию никто и никогда не ретушировал. Даже листья бананов выглядели так, будто их отчеканили в металле. Можно было разглядеть мельчайшие складки одежды и пыль на ботинках.

Двое мужчин держали в руках винтовки, остальные стояли с пустыми руками, совершенно непринужденно.

— Это я заказала, — сказала Мерчент. — Обошлось недешево. Никакой работы ретушера, только увеличили, без потери качества. Метр двадцать на метр восемьдесят. Видишь человека в середине? Это дядя Феликс. Единственная его фотография, достаточно свежая на момент его исчезновения.

Ройбен подошел поближе.

На матовой полосе внутри рамки были написаны имена, черными чернилами, но он едва мог разобрать их.

Мерчент включила лампы в люстре, и Ройбен принялся разглядывать Феликса. Загорелый, темноволосый, с приветливым лицом, рослый и подтянутый. И с такими же худощавыми и изящными руками, как у Мерчент, так понравившимися Ройбену с первого взгляда. Нечто общее и в улыбке, еле заметной и очень мягкой. Приятный человек, открытый, с выражением лица почти что детским — воодушевленным и любознательным. На фотографии ему с равным успехом можно было дать и двадцать лет, и тридцать пять.

Другие были ничуть не менее интересны, но их лица были задумчивы и серьезны, особенно у одного, что стоял с левого края. Рослый, как и остальные, с темными волосами до плеч. Если бы не куртка с коротким рукавом и шорты, он был бы похож на охотника на бизонов с Дикого Запада из-за этих длинных волос. Он был единственным из всех, кто улыбался, от его лица исходило то благостное ощущение, как от лиц на картинах Рембрандта, лиц людей, запечатленных в тот самый момент, когда на них снизошел свет божий.

— О да, и он, — торжественно сказала Мерчент. — Есть в нем что-то, правда? Самый близкий друг и наставник Феликса. Маргон Спервер. Но дядя Феликс чаще всего звал его просто Маргоном, а иногда — Маргоном Безбожником, хотя я и понятия не имею, почему. Маргон всегда смеялся, услышав свое прозвище. Маргон — Учитель, так говорил Феликс. Если у дяди Феликса не было ответа на вопрос, он всегда говорил: «Ну, может, учитель знает». И брал в руку телефон, и звонил Маргону Безбожнику, где бы тот ни находился, хоть на другом конце мира. В комнатах наверху хранятся тысячи фотографий этих джентльменов — Сергея, Маргона, Фрэнка Вэндовера, всех их. Это были его ближайшие соратники.