Охотник за головами - Тим Каррэн
— И чё сделали? — Я уже и сам чувствовал, как по спине мурашки ползут.
Куинн выдохнул, встряхнулся, как пёс после дождя. Хохотнул утробно:
— Съебались оттуда так, что пятки сверкали. Может, я бухой, может, крыша едет, может, джунгли мозги расплавили, но, богом клянусь, у этих людей чуйка на такие вещи звериная. Поживёшь с ними подольше, как я, и сам начинаешь нутром чуять. Там, наверху, Мак, я это ощущал... что-то... такое, от чего душа в пятки уходит.
После этого Куинн почти заглох. Так, побурчал вяло про операции, войну и хиппарей в Штатах, сказал, что, наверное, не вернётся домой после войны — не похоже это место на то, где ему хотелось бы кости сложить.
А меня всё не отпускали образы этого ёбаного дьявола-охотника за головами. Они преследовали меня как призраки, как грязное пятно на душе, которое не оттереть, как ни скребись.
И только много позже я допёр — почему.
3
Война кишела жуткими историями, и приходилось держать эту херню в башке в контексте, иначе точно крышей бы поехал. Один «берет» мне как-то выдал: когда брали в плен северовьетнамцев или вьетконговцев, офицеров и сержантов сплавляли на допрос в разведку, а рядовых гуков пускали на мишени.
— Наёмники нунг, которые с нами воюют — отмороженные ребята, Мак, настоящие звери по части копий, — говорил он. — Они и нас заставляют их мастерить и тренироваться. Ставим косоглазых к стенке и хуячим копьями. После того как я завалил десяток-другой этих пидарасов, так наловчился — не промахиваюсь. Но до нунгов мне как до китайской пасхи. Был там один — нахуй пробивал копьём двух вьетконговцев насквозь, да ещё умудрялся в стену за ними воткнуть...
4
Через три дня после Бай Лока я вляпался в такое дерьмо — не приведи господь.
Торчал в долине Плей Трап со взводом из 4-й пехотной дивизии, продирался через джунгли Центрального нагорья, карабкался по горам, отбивался от туч мошкары и москитов. Искал историю, вечно искал историю — и порой думал, что, может, лучшая история тут как раз про долбоёба-корреспондента, который постоянно лезет в самое пекло в поисках того, чего никогда не найдёт.
Мы растянулись по склону холма, как игрушечные солдатики, разбросанные в траве. Только трава эта была по самую грудь, и стоило высунуть свою дурную башку, как какой-нибудь гуковский снайпер мигом проделал бы в ней дырку, причём совершенно бесплатно. Воздух стоял тяжёлый и жаркий, пропитанный вонью гниющей подстилки и сладковатым духом тлена. До темноты оставался час, и в деревьях, что вздымались над нами и позади нас неприступной стеной, заливались птицы, а обезьяны верещали и носились по веткам как обдолбанные гимнасты.
Меня позвал с собой командир роты «Браво», капитан Донни Свит. Он был не чета Моралесу или другим помешанным на убийствах вдоводелам из пехоты, каких тут встречаешь. Очень умный, спокойный, тонко чувствовал, что к чему. Для своих солдат он был кем-то средним между Иисусом Христом, Джоном Уэйном и любимым дядюшкой. Никогда не позволял им влезть в дерьмо, не залезая туда первым, и я не раз видел, как он торчит на передовой, лично поливая врага свинцом из М-60. Он никогда не водил своих парней на охоту за гуками одним и тем же путём. Хватало ума понимать — старина Виктор Чарли всегда наблюдает, записывает тактические схемы и высадки. И каждый раз умудрялся сбить их с толку.
Свит позвал меня, потому что знал — я вечно гоняюсь за историями, а он был уверен, что контактов с узкоглазыми будет много. Операция заключалась в том, чтобы отслеживать активность северовьетнамской армии и особенно пути снабжения через границу с Камбоджей. А как только одна из этих целей будет достигнута — вломить врагу по полной. Три роты 4-й дивизии окопались там, ждали, когда начнётся заварушка.
Проблема была в том, что она уже началась.
Обезьяны с деревьев забрасывали нас гнилыми фруктами и горстями своего дерьма. На спине бронежилета у меня уже красовалось пять или шесть шлепков этой мерзкой жидкой коричневой дряни.
Рядовой рядом со мной — паренёк по фамилии Тунс из Айовы, которого, естественно, прозвали «Чокнутый Тунс» — толкнул меня локтем. Мы вглядывались в туманные джунгли внизу, ждали возвращения разведгруппы, ушедшей выслеживать Чарли.
— Слышь, Мак, — окликнул он меня. — Эти ёбаные обезьяны хотят с нами поиграть.
— Мне не по душе эта игра, — ответил я, стряхивая с руки сороконожку. — Я уже почти готов собрать манатки и свалить домой.
Тунс рассмеялся. Он был высоким, жилистым парнем, тощим, как стручок фасоли, с веснушками, рассыпанными по носу, словно старческие пятна. Свежее, невинное лицо — будто ему самое место было в школьной баскетбольной команде, обжиматься с черлидершей, а не здесь, в Юго-Восточной Азии, убивать людей. Но он уже отмотал в стране почти десять месяцев и скоро должен был вернуться домой.
Я смотрел, как он достаёт из рюкзака теннисный мяч — потрёпанный, выцветший, будто им прочищали канализацию. Перекатившись на бок, он подбросил его в кроны деревьев. Бросок вышел отличный — у парня определённо была хорошая рука.
Обезьяны наверху разразились визгом, запрыгали, и теннисный мяч полетел обратно к нам. Вскоре уже полдюжины солдат кидали теннисные мячи наверх, а обезьяны, конечно же, швыряли их обратно.
— Это психология, — объяснил мне Тунс. — Как с ребёнком, врубаешься? Балуется — дай ему что-нибудь путное делать.
Я услышал шаги за спиной, и вскоре старший сержант по прозвищу Герпес уже распекал ребят, почти шёпотом, чтобы враг не услышал:
— Вы, деревенщины зелёные, немедленно уберите эти мячи к чёртовой матери! Косоглазые сюда приползут поиграть, долбаные идиоты! Только они любят кидаться китайскими гранатами...
— Есть, сержант, — отозвался Тунс, подмигивая мне.
Все утихли, но вскоре обезьяны начали бомбардировать нас, и я прикинул, что к возвращению разведгруппы мы будем покрыты дерьмом. Так что
