Рассказы - Бентли Литтл
Но на самом деле он в это не верил.
Он прикоснулся к камню, почувствовал вибрации звука, пульсирующие по его неровной поверхности. Он все еще боялся взять его в руки, а просто кончиками пальцев толкал, поворачивал, ища динамик, выключатель, кусочек металла, да что угодно, указывающее на то, что камень был изменен по сравнению с его естественным состоянием.
Кто поместил его сюда? задумался он. Кто оставил его здесь?
Ответ был очевиден: никто.
Никто не мог проникнуть в его дом ночью. Никто не мог вломиться к нему в дом, положить камень в холодильник, а затем уйти, заперев все двери за собой.
Камень только появился.
Это было чудо.
Об этом стоило подумать. Чудо. Чудо - это то, что происходило в библейские времена, давным-давно, в далеких-далеких землях. Не здесь, не сейчас, не для него. К тому же чудеса обычно были связаны со спасением угнетенных людей, или с кормлением бедных и голодных, или каким-то образом с изменениями хода истории.
Они не были такими мелочными, они не были такими своеобразными.
Это были не поющие камни, появляющиеся в бытовых приборах.
Но с другой стороны - почему нет? подумал он. Почему они не могут быть такими?
Он осторожно сунул руку в холодильник и вытащил камень. Это был обычный кусок желтовато-коричневого песчаника, и, если не считать звуковых вибраций, ощущался в руке совершенно нормально; ничто в его весе или текстуре не указывало на то, что это что-то иное, чем обычный камень, который он видел или о который спотыкался тысячу раз в день на тропинке к ручью.
Но он пел. Громко, четко, голосом, слышным по всему дому, с идеальной четкостью самой дорогой стереосистемы. Он поднес камень к самому лицу, покрутил его, тщательно осмотрел, но не смог определить откуда исходил голос - то ли из центра, то ли с внешней поверхности камня.
И так, и так, предположил он.
Он положил камень на пол, немного понаблюдал за ним, прислушиваясь к пению. Оуэн понимал, что должен позвонить кому-нибудь, рассказать им о своей находке, но не знал кому, поэтому позвонил своему другу Заку - пусть лучше слухи распространятся от него.
И слухи разлетелись повсюду.
Не было никаких киношных глупостей, обычно сопровождающих подобное событие в фильме или на телевидении. Ни одно секретное правительственное агентство не пыталось отнять у него камень, ни один ушлый шоумен не пытался выманить его у него. Да, были интервью в средствах массовой информации, было повышенное внимание, да, адвокаты и агенты предлагали представлять его интересы, но все уважали его право собственности, все прислушивались к его мнению, уважали его решения. Отчасти это был страх, решил он. Никто не знал, что делать с камнем, и даже среди самых беспристрастных научных умов факт того, что он был избран, что камень попал именно к нему, заставлял относится к нему с явным пиететом.
Постоянное общемировое пристальное внимание к его персоне поначалу было довольно пугающим. Профессор из одного восточного колледжа завел с ним разговор об отличие звукопроводящих свойств гранита от песчаника, другой профессор из другого колледжа хотел изучить конкретно его и его влияние на другие породы и минералы. Поступало много предложений сняться в ночных телевизионных ток-шоу, писатели-призраки предлагали написать его историю и в дальнейшем опубликовать в крупных издательствах, многочисленные режиссеры и начинающие документалисты хотели снять все, что возможно, от одного дня из жизни камня до его собственных скучных будней на ранчо.
Все согласились с тем, что камень был чудом. По этому поводу не было никаких дискуссий. Оуэн был тем, кто первым сформулировал эту позицию, и авторитет, дарованный ему правом собственности, запрещал споры. Мужчины и женщины, прослывшие в наши дни философами, спорили о значении чуда, церковные лидеры пытались подчинить его простоту своим собственным догмам, однако назначение и природа камня оставались совершенно непостижимы.
У Оуэна не было предубеждений, он не придерживался той или иной теории и не чувствовал необходимости классифицировать или понимать чудо. Он просто принял его.
Он познал и стал ценить оперу с тех пор, как обнаружил камень. Оуэн всегда был поклонником музыки кантри, и у него никогда не было никакого интереса к джазу или классике. Он не понимал такого рода музыку и автоматически считал, что не способен наслаждаться ею.
Но камень научил его другому.
Теперь он лежит в ящике, в уединенной комнатке. Оуэн слышит, как начинается чудо. Сатьяграха Филипа Гласса. Высокий тенор, поющий минималистичную партию.
Это одна из самых странных вещей в камне, размышлял Оуэн. У него был свой собственный голос. Он мог петь и сопрано, и баритоном, и тенором, и делать это в совершенстве, но голос камня всегда был одним и тем же, удивительно податливым инструментом с мгновенно узнаваемыми, изначально уникальными качествами.
Камень был певцом.
Может пение и есть чудо, думал он. Может именно поэтому камень здесь - учить их петь.
Но это звучало как какой-то бред, и он с неохотой отверг эту идею.
Однажды утром она появилась на пороге его дома.
Ее звали Нэнси. Она читала о нем в газетах и видела его в новостях. Она приехала из Калифорнии в Колорадо, нашла его имя в телефонной книге Франклина, и вот она здесь.
Он стоял босиком в дверном проеме, уставившись на слегка полноватую женщину на своем крыльце. Она не была похожа на человека, способным на такое. Ее лицо было приятным, но заурядным, лишенным той искры бесшабашности, обычно характеризующей импульсивных путешественников. Она не пользовалась косметикой, а ее джинсы и блузка были сверхконсервативны, не подчеркивая и не преуменьшая ни одного из ее физических качеств. Она была из тех женщин, на которых он никогда бы не взглянул дважды - скорее всего, вообще бы не заметил, - и именно этот факт в сочетании с ее целеустремленной решимостью встретиться с ним и увидеть камень заинтриговал его.
Он пригласил ее в дом, извинившись за беспорядок и свой собственный утренний неопрятный вид. Она вежливо спросила, можно ли ей увидеть чудо, и он отвел ее к нему. Камень молчал, молчал большую часть ночи, но она почтительно стояла перед ящиком в его комнатушке и смотрела на него, ничего не говоря, только иногда облизывая бледные губы.
Он начал петь.
