Танит Ли - Убить мертвых

— Пожалуйста... — тонко, холодно и тактично попросил он ее помолчать, но Сидди не обратила внимания.

— Ты... — выдохнула она, глаза ее заблестели от изумления и пришедшего понимания. — Шарлатан!

— Не совсем.

— Мошенник!

— Прекрасно.

— Будь ты проклят! — простонала Сидди. — Да как ты посмел...

— Как посмела ты?

Она умолкла на полуслове и улыбнулась сомкнутыми губами.

— Ко мне вернулся покой, — сказала она. — Мне больше нет до тебя никакого дела. Я хочу уснуть. Или это будет не сон? Неважно. Позволь мне уйти. Прошу тебя, Парл Дро.

— Миаль, — сказал Дро, не оборачиваясь к менестрелю. — Сходи, залезь на дерево и принеси инструмент.

Миаль повернул голову, попытался просунуть ее сквозь призрачную стену, но у него почему-то не получилось.

— Катись в ад, — пробормотал он.

— Ада не существует, — машинально выпалила Сидди и рассмеялась обычным девичьим смехом. — Может быть, я найду там Силни, и тогда она накажет меня. А потом мы помиримся. Ох, как же я устала быть здесь. Могу я сама спуститься вниз и принести инструмент?

— Не знаю, — сказал Парл Дро.

— Ненавижу тебя, — бросила она. — Как же я ненавижу тебя! Это из-за тебя я вернулась из могилы. А ты...

— Пожалуйста, — снова сказал Дро.

Сидди пожала плечами.

— О... — она опять покосилась на Миаля. — Значит, все дело в нем. Я думала, ты пришел за ним в Тиулотеф, потому что безмерно любишь его.

— Я и в самом деле безмерно люблю его, — спокойно уронил Дро. — Он мой сын.

Вслед за этим, красиво и последовательно, как в танце, произошли три события.

Глаза девушки расширились от изумления, вопрос застрял у нее в горле, она беспомощно всплеснула руками. Это было первое событие. Миаль отлепился от стены и побрел к ним походкой лунатика — второе. Но третье свело на нет первые два. Это был звук, треск рвущейся ткани. Ветхая перевязь, единственное, что удерживало инструмент от падения, трещала под его тяжестью.

Три бесплотных духа застыли, прикованные к месту, на призрачной улице. Последний, мгновенно оборвавшийся стон, единственный вскрик донесся до них. Потом затрещало дерево от удара об острые камни, взвыли рвущиеся струны, раздался глухой и зловещий удар, шорох, хлопок. Тихо зашуршали посыпавшиеся мелкие камешки, что-то резко треснуло — и повторный удар о камни добил инструмент. Медленно оседали легкие, как перышки, клочья разорванной тишины.

Сидди закружилась, как уносимая ветром паутинка, подол ее платья взметнулся, раскрылся стрекозиными крыльями.

— Я хотела этого, — прошептала она. — Наверное, это я виновата. Я рада, — она плакала, и из ее глаз катились обычные слезы, а не колдовские бисеринки рыбок. — Я хочу... — это были ее последние слова. — Хочу...

Тьма повернулась, как колесо, унося ее за собой. Иногда уход за грань удается сделать легким и мирным, и тени покидают мир, полные блаженного покоя и благодарности.

Но Дро смотрел в ночь, снедаемый жгучим стыдом за все, что натворил во имя своего так называемого ремесла.

Не задумываясь и даже не вполне понимая, что делает, он поднял руку, защищаясь от удара Миаля, который целился ему в челюсть. Не задумываясь, он ударил в ответ — легко, словно кот махнул лапой. Миаль отлетел и сел посреди улицы, поливая охотника бранью.

Хотя одна мысль об этом повергала в дрожь, сейчас Дро предстояла его собственная исповедь.

— Нет, ты не можешь, ну просто никак не можешь быть моим треклятым папашей. Разве что ты очень рано начал. Впрочем, с тебя бы сталось. Я слишком боялся... не представлялось же никакого случая... да нет, слишком боялся. Жена извозчика затащила меня в постель, когда мне было двадцать. Двадцать, осознай! Она у меня была первая, и я был ей благодарен. А ты, должно быть, успел, когда тебе было четырнадцать. Или даже меньше. И с женщиной в возрасте. Сделал ей ребенка и сбежал — прости, ухромал — неизвестно куда. Бросил ее с моим непросыхающим папашей, который не был мне папашей. Неудивительно, что он меня ненавидел. Когда он колотил меня, он колотил тебя. Я его не виню. Так бы и разбил тебе голову... отец! Бродячий охотник за призраками, также умеет делать хитроумные фокусы с ножами! Ты должен научить меня. Подушка, стальная пластинка, фальшивая кровь. Или все дело в ноже — лезвие прячется в рукоять или что-то в этом роде? Ты вправду должен научить меня, папочка. Ты мне малость задолжал. Если это вообще правда.

— Это правда.

— Я ведь могу только поверить тебе на слово. А с другой стороны, чего стоит твое слово? Я потерял единственную свою вещь, от которой был хоть какой-то прок, — зло бросил Миаль. — Мой инструмент лежит внизу, разбитый в щепки.

— Куда ты сперва сам пытался его сбросить, чтобы спасти меня от Сидди и Тиулотефа, — напомнил Дро. — Тогда-то я и понял, что обязан рассказать тебе.

— Не хочу больше ничего слышать.

— Если честно, я и сам не стремлюсь рассказывать тебе что-то еще, — ответил Дро.

— Великолепно. Так тому и быть.

Миаль встал на ноги. Повесив голову, уткнувшись взглядом в землю, он зашагал прочь размашистой походкой, за которой было нелегко угнаться на хромой ноге. А потом Парл Дро оказался стоящим прямо на пути менестреля. Миаль остановился, как вкопанный, глаза его полезли на лоб.

— Какого... как ты ухитрился?

— Так же, как и с ножом. Так же, как добрался от хижины Чернобурки до леса на холме меньше, чем за минуту.

— Значит, ты все-таки погрузился в транс, — сообразил Миаль. — Ты тут отдельно от тела, совсем как я.

— У тебя за спиной низкая каменная ограда. Присядь.

Миаль отступил на шаг и ощутил камень икрами ног. Он не то чтобы собирался слушаться, но все же уселся.

— Ладно.

— А теперь, — сказал Дро, — если ты помолчишь, я объясню. Невзирая на то, что у меня, может быть, нет желания рассказывать, а у тебя — выслушивать.

Миаль сплел пальцы и уставился на них. Руки дрожали.

— Тогда почему же?

Дро не ответил. Он сел на ограждение недалеко от менестреля, и, чуть выждав, заговорил низким, тихим голосом, не пропуская ни единого слова.

Парлу Дро, с семнадцати лет зарабатывавшему на жизнь изгнанием призраков, было уже за сорок, когда однажды перед закатом, в лесу на склоне горы, он повстречал женщину с золотыми, как у Шелковинки, волосами. Женщину, которая была Шелковинкой, оставшейся в живых, повзрослевшей и казавшейся теперь лишь на несколько лет моложе его самого. Он не любил ее, но повстречался с ней. А она то ли ощутила странный резонанс, вызванный этой встречей, то ли просто истосковалась. Исход мог стать любым — они могли быть вместе или расстаться. Но событиям не дано было развиваться своим чередом — их прервало появление балаганщика с испитым лицом, толстым брюхом и неожиданно изящными руками музыканта. Той ночью он спускался в деревню и выторговал единственный в своем роде музыкальный инструмент у другого пропойцы — Собана. Балаганщик собирался провести ночь в публичном доме, но все его деньги ушли на выпивку и покупку инструмента. Тогда он сунул приобретение в кожаный мешок и поспешил назад, к своему фургону и жене. Всю дорогу он гадал, не надул ли его Собан. А вернувшись, обнаружил, что в его отсутствие на огонек к его жене забрел незнакомец. «Брось, все забыто», — сказал тогда обманутый муж. Может быть, в тот момент он действительно был под действием выпитого философски настроен и готов все простить. Но потом он протрезвел — и вспомнил. Балаганщик полез в фургон и нашел себе оружие — им стал большой топор для рубки мяса. Потом он вскочил на лошадь и погнался за Дро вверх по склону горы, ведомый жгучей животной ненавистью. И когда он догнал охотника, то со всего размаху обрушил на него топор, звериным чутьем безошибочно угадав самое слабое место — увечную ногу. Острое как бритва лезвие топора — острое, ибо его использовали по назначению реже, чем хотелось бы — прошло сквозь мышцы, сухожилия и кости, как ему и полагалось. Топор отсек ногу ниже колена, но Парл Дро не знал этого, он лишь чувствовал страшную боль. Он упал и покатился вниз, а балаганщик, внезапно испугавшись, не стал его преследовать. Ревнивый муж развернул лошадь и пустился наутек. Вскоре он вывел свой фургон на дорогу и погнал обратно в южные края. Золотоволосая женщина, которую он избил до полумертвого состояния еще до того, как полез за топором, в дороге пришла в себя. Но балаганщик к тому времени уже стер кровь со своего оружия. Она убедила себя, что гнев мужа обрушился лишь на нее одну — или хотела себя в этом убедить.