Сьюзен Хилл - Туман в зеркале

И лишь время от времени я тревожился о мальчике, чье отчаяние и горе, я чувствовал, я не утишил, однако, несмотря ни на что, он ушел окончательно и больше не появлялся. Но очень постепенно даже он начал тускнеть в моих мыслях, и в конце концов я перестал думать о нем.

Сэр Лайонел и леди Куинсбридж несколько раз ездили на север навестить меня, а в самом конце года увезли меня с собой в Пайр, где я оставался, выздоравливающий и слабый, много месяцев, всецело положившись на их добросердечие и глубоко, смиренно осознавая, как мне повезло.

В конце концов я занялся под руководством сэра Лайонела изучением права, и это стало для меня в дальнейшем хорошей профессией. Я так никогда и не женился, не нашел в себе уверенности и сил, чтобы обрести ту счастливую семью, которая являлась мне в воображении в Киттискаре, и таким образом, я — последний из Монмутов, с моей смертью род угаснет, как угасли и Вейны; не будет ни выживших, ни победителей, проклятие, зло и преследования завершатся окончательно, и мир без всех нас станет лучше.

Я никогда не возвращался в Киттискар и не знал о нем ничего с того самого рассвета, когда меня, полумертвого, вынесли из часовни. Что случилось с Холлом, кто забрал его себе и забрал ли вообще кто-нибудь, — у меня нет никакого желания это выяснять.

Сэр Лайонел и леди Куинсбридж из-за болезни сэра Лайонела уехали за границу к Средиземному морю, и Пайр был продан. Время от времени я навещал их, пока они были живы. Сначала умер он, а потом, совсем недавно, и она. Возможно, если бы я когда-нибудь и мог на ком-то жениться, то это была бы Виола Куинсбридж, но она была всецело предана памяти покойного мужа, и между нами никогда ничего не было сказано.

Теперь я совсем один. Минувшие сорок лет я прожил в страхе и никогда не говорил об этом. Только теперь наконец я сподвигнулся написать это и снять таким образом бремя с моих плеч.

Но я, разумеется, не рассчитывал ни на ту долгую жизнь, ни на те относительные безопасность и довольство, которые были мне дарованы и за которые я всем сердцем возношу благодарение Богу.

Постскриптум

История сэра Джеймса Монмута ярко запечатлелась у меня в памяти. На следующий день после того, как я ее прочел, я едва мог сосредоточиться на работе и несколько раз ловил себя на том, что, застыв неподвижно, смотрю в никуда, а перед моим мысленным взором разворачиваются в подробностях ее события.

Я поклялся, что, когда верну ему рукопись в клубе, посижу со стариком и составлю ему компанию, лишь теперь осознав, как он, должно быть, одинок, и даже строил смутные планы пригласить его в Норфолк, чтобы побаловать на уик-энд обществом Энн.

Мне так и не довелось это сделать.

Дела призвали меня в Шотландию на большую часть следующей недели, и, вернувшись, я в конце изнурительного дня отправился в клуб расслабиться за рюмочкой чего-нибудь.

Почти сразу же меня встретили новости, которые здесь все обсуждали со вчерашнего вечера — сэр Джеймс Монмут умер. Сайдхем обнаружил его сидящим в кресле, в углу библиотеки, в час перед самым рассветом, и на лице его, как говорили, отражалось изумление. Он глубоко погрузился в большое кресло с подголовником и остался незамеченным, когда швейцар заглянул в комнату напоследок перед уходом.

Была еще и другая история, об этом говорили в баре, когда я присоединился к ним, остро нуждаясь в чьем-нибудь обществе. В клубе произошло своего рода нарушение порядка, возможно, это был злоумышленник; он потревожил ночного сторожа, дремавшего в кресле у себя в швейцарской, и тот пошел на разведку. Ничего не было украдено или повреждено. Но сторож был поражен, увидев мальчика, оборванного постреленка лет двенадцати, и погнался за ним, сочтя его мелким воришкой или вандалом.

Однако, выскочив на улицу и даже пробежав немного туда и обратно, он был вынужден возвратиться в клуб. Мальчик исчез бесследно.

После смерти Монмута и прочтения той истории, что он мне передал, я, признаюсь, был глубоко потрясен как этим, так и событиями в клубе. Но моей жизни это близко не касалось, а потому, неизбежно, по мере того, как проходили месяцы и годы, все эти вещи отступили куда-то далеко, и я больше не думал о них.

До самого недавнего времени.

Мой бизнес процветал, я твердо стоял на ногах. Мы оставались в Норфолке, пока дети росли, и хотя мы приобрели таунхаус в Челси, но в последнее время присматривали большое поместье в графствах близ Лондона, и, когда я получил от одного из агентов по недвижимости подробные сведения о Пайре, Хисли-Бичес, Беркс, меня это слегка заинтересовало. И действительно, после некоторых поисков мне удалось найти рукопись сэра Джеймса среди старья на антресолях, и, перечитав в ней описание дома, я понял, что мы непременно должны его посетить.

Я испытывал странную грусть, ведя машину по аллее в тот субботний день, и старик сильно занимал мои мысли: я видел его перед собой, как живого, в его привычном кресле в углу библиотеки клуба.

Внешне Пайр выглядел в точности так, как его описал сэр Джеймс, парк остался таким же, каким он, должно быть, был тогда и предыдущие сотни лет, и сердце мое забилось сильнее при мысли — быть может, это была сентиментальная мысль, — о том, что мы могли бы жить здесь — я чувствовал уверенность, что ему это было бы приятно.

Внутри, однако, все было полностью переделано, и немыслимая вычурность мебели и декора ужасала своей вульгарностью. Мы обошли весь дом, некогда выдержанный в столь прекрасном сдержанном вкусе, и, глядя на весь этот вандализм, понимали, что здесь нам явно не будет легко и уютно, а вернуть все к исходному состоянию — задача для нас непосильная. Но мы честно поднялись по лестнице и с возрастающим ужасом заглядывали в комнаты, все сильнее режущие глаз.

Это случилось, когда мы дошли до конца коридора в западном крыле. Я увидел зеркало. Оно было большое, в солидной золоченой раме, куда более изящное и классическое, чем вся остальная мебель, — а потому я в некотором удивлении задержался, чтобы полюбоваться им поближе.

И пока я вглядывался в чуть потускневшее, покрытое мелкими рябинками стекло, поверхность словно бы стала размываться и расплываться, как если бы она запотела и покрылась тонким слоем белого пара. Я смотрел, и во мне пробуждались воспоминания и ужас, ибо лицо, которое я видел, отразившееся сквозь туман, было не мое, но чужое.

Примечания

1

Цитата из традиционного английского Рождественского гимна «Остролист и плющ» (The holly bears a berry, / As red as any blood, / And Mary bore sweet Jesus, / To do poor sinners good). — Здесь и далее примеч. пер.