Галина Евдокимова - Самая страшная книга 2015 (сборник)

Кузьма Игнатьич скривился, будто от кислого: тьфу ты господи, достался сожитель! Помирать соберешься – в гробу полежать не даст. Несуразный человек, одно слово: финтифлюй! Вот, скажем, голос: зычный, рокочущий, глаз прижмуришь – чистый Левитан; а взглянешь: сморчок жеваный, одна суета. Или, к примеру, имечко взять. Посмеялся родитель, записал в метрику: «Сила Григорьич Сявкин». Ну какой он «сила»? Ясное дело, деревенские пацаны вмиг перекрестили, сделался он «СиСя». До пенсии в дурачках проходил, а нынче, поближе к смерти, до «Сявы» дорос.

И вот ведь какая пакость: были у них в деревне мужики и здоровые, и умные, и с руками золотыми. Кто в колхозе работал, кто в города подался. Все перемерли. А в живых застряли только непутевый Сява и он, Кузьма-инвалид. Отчего такое получается? Еще Марфа Битюгова небо коптит, да Степановна… только эта который год без ума и неходячая, стало быть, к покойничкам поближе будет, чем к живым. Ну и Яшка-дурачок, сосланный к старикам городскими родственниками. Все, что осталось от деревни.

Кузьма Игнатьич еще разок глянул в прохудившиеся небеса, смахнул мутную слезу. По спине разгулялся чертов радикулит, драл кости ржавой пилой. Боль ходила пляшущей девкой, не было от нее спасения. Огненные молнии стреляли вниз, в каличное колено, и тогда сохлая нога подворачивалась, норовя уронить хозяина в липкую грязь. Если б не костыль, хлебать Кузьме холодную жижу.

– Не, – вздохнул старик, слушаясь боли, – не развиднеется. Неделю лупит, зараза, и никакого тебе перекура. Так мыслю, что с обеда сызнова зарядит в полную силу.

– Так а я про что? – засуетился неугомонный Сява. – В эдакое мракобесие сам Бог велел! Давай, Кузьма, расчехляй агрегат! Бражка созрела, дождь опять же, чего думать? Я покудова дровишек соображу.

Старик припал на костыль и покрутил головой: вот ведь человек – одна самогонка на уме!

– Кладбище надо проверить, в ямы глянуть. Не ровен час, преставится кто. Хоть я, хоть Степановна. Ежели заготовленные могилки залило, как новые копать будем? Или ты, к примеру, согласный в жижу лечь?

– А чего сразу я? – обиделся Сява. – Я, может, не тороплюсь вовсе. Я, может, пенсию за позапрошлый месяц не получил.

Кузьма Игнатьич хмыкнул, и боль, словно почуяв, что хозяин сжился с нею, притерпелся, воткнулась в спину раскаленным прутом.

– Ох ты ж, фашистская засада!

Старик не сел – упал – на мокрую лавчонку. В глазах зарябило, взметнулись рыжие мухи. С ушами вовсе случилось непотребство – будто издали, из страшного детства, заиграл веселый марш, с каким немец входил в деревню. Тотчас вспомнилось: солдатня на трех грузовиках, над мотоциклетной коляской сытая морда офицера, позади бронетранспортер с пулеметом. Всерьез заходили, по-хозяйски. Оцепили деревню и давай по дворам шнырять. Поначалу бабы кинулись прятать скотину, да только эти явились не мародерить. Как принялись народ к церквушке гнать, тут уж стало не до курей. Он, пацаненок, через окошко в огороды нырнул и добежал почти до леса. Только немец тогда без собак не ездил…

Кузьма Игнатьич мазнул ладонью по лицу, прогоняя старые картинки.

– Ладно, Сява, твоя взяла. Тащи дрова к сараю, он повыше стоит, посуше, там и раскурбаним под вечер.

Сам решил стукнуться в «бабий терем»: что-то соседки на улицу не выглядывают. Может, и впрямь померли? Не накаркать бы.

Застрявшие в деревне старики обосновались в двух ближних домах. В том, что поменьше, – Кузьма с Сявой, во втором – Марфа Битюгова со Степановной и Яшка-дурачок. Забор между дворами разобрали, пожгли в печах. Старики бродили по пустующим хозяйствам, несли в дом путное, ломали чужую мебель на растопку. Марфа готовила, обстирывала. В огородике колупались по очереди. Блаженный парнишка помогал с недвижной старухой: с боку на бок ворочал, держал, пока постелю меняют, таскал горшки на задний двор. Заодно коровенку Маруську на луг гонял.

Прижились как-то. По нынешним годам отдельные хозяйства им не вытянуть, а так вроде ладно получилось, старческим колхозом. Одна беда: дома стояли в низине, как непогода – заливало их чуть не по окна. А в другие перебираться уж ни сил, ни охоты не было.

Вот и нынче расплескалось между Кузьмой Игнатьичем и «бабьим теремом» чвакающее бездонье. До крыльца едва добрел, костылем дорожку щупая, а и там не передохнуть: ступени скрылись под мутной жижей, дверь в зеленых кляксах.

Старик толкнулся и ступил в сени вместе с хлюпнувшей волной.

– Есть кто живой?

В доме оказалось погано, хуже, чем думалось снаружи. Тухлая вода забралась внутрь, стояла в комнатах по щиколотку. Печь выхолодилась. Старый кот Васька шипел не то с чердака, не то с крыши. На разобранной кровати в обнимку замерли перепуганные бабы. Неодетые, расхристанные, в застиранных сорочках. В Кузьму Игнатьича вперились невидящими глазами, вроде как не признали.

– Степановна, Марфа, вы это чего? Никак безносую углядели?

На звук Битюгова переполошилась, затрясла головой, с ходу кинулась в слезу:

– Игнатьич, да что ж это деется-то?! Это ж такая страсть! Как сердце-то выдержало?..

Из бабьих воплей выходило, что беда случилась с Яшкой. Ночевал дурачок, как всегда, на полу у печки, раскинув поперек комнаты тюфяк да сунув драный тулуп под голову. Ложился в сухое и заснул крепко, с храпом и присвистом. А поутру Марфу разбудило мычание. Степановна, выкатив ошалелые глаза, тянула на одной ноте и тыкала дрожащим пальцем в дурака. Тот раскинулся в зловонной жиже, утопив лицо, и лишь вихрастый затылок торчал над водой болотной кочкой. Битюгова закрестилась мелко и собралась уже орать, как Яшка шелохнулся, встал на карачки и глянул на баб.

– А лица-то нету! – божилась Марфа, вцепившись в рукав стариковой телогрейки. – Как стерло всю личность! Ни рта, ни носа, ни глаз – а зыркает, в самую душу подглядывает! Я аж обмерла, а этот пождал-пождал и вон выскочил. В сарае завозился. Глянула в окошко – погнал Марусеньку нашу…

– Так, может, и не было ничего? – кинулся в уговоры Кузьма Игнатьич, выдираясь из бабьей хватки. – Мало ли какая напасть со сна привидится. Вон Сява каждый третий день чертей пересчитывает.

Битюгова на резоны не поддалась:

– Истинный крест, не померещилось мне! Что я, Яшкину рожу не распознаю? Да только нету теперича блаженного нашего, сожрал упырь болотный и в него же перекинулся!

Кузьма Игнатьич крякнул с досады. Эх, горе! По всему выходило, что двинулась баба, подравняла ее жизнь со Степановной и Яшкой-дурачком. И остался в их колхозе он один при голове, да еще Сява-шалапут сойдет за половинку, если не наливать. На полтора работника трое обузных. Как теперь выкарабкиваться? Рыхлая Степановна, блуждая мутным глазом, забормотала вдруг: