То «заика», то «золотуха» - AnaVi
— Мы же — «подружимся», верно? — Усмехнулась она и подмигнула им.
Каждый человек, появившийся в жизни, не случайность
Никогда не думала, что в свои восемнадцать лет — окажусь на диване у психотерапевта. Но… А! Ну да!.. Как же я забыла, что и: «Всё когда-то бывает, случается — впервые». «Никогда не говори — никогда». И… Бла-бла-бла! Да… И всё же в таком и «не» таком же духе — далее! Конечно… Первый — день рождения. И первая — свадьба… Первый — родившийся ребёнок! Вот и только моё же «впервые», как и мой же «первый», были не такими: «радужными». Как и не такими же — «радушными»! Но а если ещё и принять во внимание «Каждый раз — как первый»: «первая» смерть ангела, как и самого же «ангела», имела место быть. Определённо! Как в мучениях… Так и «нет». Как «мученик»… Так и… И я «никогда» доселе — не задумывалась о смысле жизни! И да, пусть и верила в существование потустороннего мира… «Потусторонних миров» и… Собственно, «других» миров. Не верила — в случайные смерти! Но и как известно же — жизнь меняется в одну секунду… А в моём же всё случае — за день! Заставляя поверить — во всё. И тут же — во всё «разуверить»! И чувство: будто ты ногами на земле, но и в то же время — небе…
— Я рад, что Вы, наконец, пришли! — Проговорил мужчина-ангел, пятидесяти двух лет, по имени Филипп, тем самым ещё — не только вытянув меня из моих же мыслей, но и втянув в «свои»; как и «речи».
Обычный мужчина! Если и не считать — вида и предназначения. Но… Это уже настолько вошло в обиход и смешалось, посмешалось со всем и вся, что и не предавалось такой уж огласке и такому же акценту. Среднестатистический случай! Да… Будто и на интервью — с богом! Но и в данном же всё случае — с «собратом». И не на «интервью», а психоанализе! Хотя… Что там, что этам — душа наизнанку и… в клочья. Всё — в сравнении… И в зависимости — от дотошности человека напротив! От его знаний — о личных рамках и гранях… Стенах! Точнее — «не»! Но а что же — на вид? Мужчина: с русыми короткими волосами, слегка подёрнутыми сединой — на висках и затылке; морщинистым бледным высоким лбом со светлыми широкими бровями и такой же мелкой проседью, как и в «основе», и мелкими-редкими же светлыми ресницами; со светло-карими глазами, ещё блестящими изнутри и подпитываемыми светом снаружи — через стёкла своих же очков: в тонкой золотой оправе; щёки его — слегка обвисли, хотя скулы остались — высокими и даже «острыми»; тонкие губы — сжаты в одну прямую полосу, зато и в их уголках — ни одной морщинки, как и у глаз, и ни одного намёка на ямочки; разве — на массивном и рельефном подбородке, будто и от нажима, словно бы его ещё и «стирали» — дважды: «нажав» — под носом и на подбородке. Ничего своего не помню, ничего другого не запоминаю и ничего чужого не разглашаю! Лишь задаю вопросы и слушаю… Выслушиваю! Оставляя — при себе и в секрете, как и в этих же всё стенах: что было произнесено и сделано в них — навечно останется, застряв в них! Работа — не приносит ему счастья! Не приносит — и «радости»… Видно же — сразу! Но зато — и приносит другим. «Чужим» и… И это верно! Ведь и как правило: то, чем ты делишься с иными, сам иметь ты — никак не можешь! Всегда сочувствовала — им и купидонам… Без покоя и любви! Без мира — внутри. Как и «снаружи»… Только лишь — «с войной». Ведь и всё же — начинается с «себя». А если «там» — нет ничего, чему начинаться и продолжаться?.. А чему — и «заканчиваться»? Воротник его белой накрахмаленной рубашки — закрывает полное и морщинистое горло. Белый галстук в золотую диагональную полоску на ней — почти достаёт его белого же кожаного пояса классических белых брюк со стрелками, что немного приподняты и вздёрнуты, показывая белые носки и лакированные белые туфли. Сзади же, на его бежевом кожаном стуле на металлической палке-опоре с колёсиками, висит его же белый пиджак, стянутый длинной тканевой ручкой — небольшой белой сумки-планшета. Развернувшись ко мне всем своим корпусом — он монотонно постукивал своей белой позолоченной ручкой по белому же деревянному столу и смотрел на свой полупустой белый лист без разлиновки на белом же пластиком планшете с металлическим держателем-зажимом сверху: пока, скорее всего, заполненный — лишь моими, и то — даже и весьма «скупыми», данными. Их и, правда, не так уж много, что и самое-то ужасное: ведь и это же значит — что мне всё придётся рассказывать самой!
Под стук его ручки, с синим тонким стержнем, неожиданно подстроилась и небольшая белая деревянная подставка с металлическими шариками на белых же тонких верёвочках: где четыре «неподвижных» шарика — расположены посередине и по одному «движущемуся» — справа и слева от них соответственно; и первые же из них неподвижно-статичны ровно до того момента — пока их не приводят в действие вторые, ударяя по ним и, таким же ещё образом, «придавая им ускорения» в нис- и падении.
Сам кабинет же, подстать управителю, был так же обделён цветом, но и, будучи ещё выполненным целиком-и-полностью в чисто белом «свете», он будто проецировал и всю мою жизнь — всю её однотонность и однотипность: от белого мраморного пола, через белые же крашеные бетонные стены и до глянцевого натяжного белого потолка с белым же встроенным светом! И только мебель — не давала погрязнуть в депрессии окончательно: разбавляя этот, временами и «бликующий», «позитив» — матовым бежевым «негативом» кож-дерева, из кушетки, на которой я и лежала, его стула и двух таких же стульев напротив, его же стола, и придавая свежести, свободы в деталях и мелочах — не кроясь и не скрываясь же
