Андрей Дашков - Двери паранойи

Появились веские аргументы в пользу второго варианта: я разглядел внутри бутылки кошачью голову, поворачивавшуюся в сторону вертолета, как чувствительный элемент головки самонаведения. Из перерезанной шеи тянулись вниз темные жгуты, погруженные в зеленый огонь.

Я понял, что произойдет через несколько секунд. Какая-то сила вышвырнула меня из кухни раньше, чем я успел посоветоваться со своим малоэффективным серым веществом. Я опередил даже автоматную очередь. Что поделаешь – инстинкты. (Так выразился мой папаша, когда я сообщил ему лет двадцать назад, что одна из моих одноклассниц беременна. Я, правда, не уточнил, от кого именно, в противном случае предок мог растерять все свое хладнокровие…)

Пол в коридоре был усеян бутылками, в том числе битыми, и я проскакал по ним, проявляя чудеса ловкости. Снаружи что-то громыхнуло; гул турбин сменился надсадным захлебывающимся ревом. Я догадывался, что это означает. Зенитно-ракетный комплекс дядюшки Фариа не сплоховал, однако радоваться было рано. У кого-то появилась проблема, которая могла стать и моей, если мне не удастся отбежать достаточно далеко. Я слетел по лестнице почти так же быстро, как свободно падающее тело.

Второй этаж…

Наступила тишина. Прямо-таки «ревущая тишина»! Эту закладывающую уши тишину прорезал зловещий шелест вращающихся винтов. Мясорубка останавливалась, а вместе с нею останавливалась и жизнь.

Первый этаж…

Здесь царила почти полная темнота. Я имел все шансы сделаться перед смертью инвалидом, но не придавал этому ни малейшего значения.

Сильнейшее сотрясение застало меня на нижних ступенях лестницы. Удар последовал будто из-под земли, но как раз с землей все было в порядке. Я чуть не свалился в обитель слизняков, однако удержался, вцепившись в перила. Потом и перила предательски зашатались…

Я слышал скрежет – тонкий страшный звук сминающегося металла. Почему-то мне показалось, что трещат чьи-то кости.

Я пулей вылетел из подъезда и, обернувшись, не увидел вертолета. Он целиком поместился ВНУТРИ здания.

Еще через мгновение стена раскололась с тихим звуком «крак!»; из окон выстрелили струи дыма, пыли и кирпичной крошки. Над третьим этажом вспух черно-багровый гриб. Дом разломился, как картонная коробка. Меня обдало горячей волной с примесью мельчайших частиц металла. И все потонуло в сверхплотном облаке, которое жадно глотало падавший с неба скупой черный дождь…

Часть пятая

Андрогин

43

Когда в голове и вокруг головы прояснилось, оказалось, что я стою на четвереньках посреди улицы, а это, согласитесь, поза бесперспективная и даже немного унизительная. От Веркиного дворца с висячими садами конопли остались только дымящиеся развалины, а от вертолета – куски обшивки. Все остальное было погребено под рухнувшими стенами.

Тем не менее я понял, что и теперь отдохнуть не удастся. В конце улицы показались тачки, поблескивавшие оскаленными зубами своих радиаторных решеток (особенно злобно в этом смысле выглядел передний «чероки»). Почти наверняка то была наземная команда загонщиков, потому что менты обычно не отличаются подобной оперативностью. В любом случае Фариа не ошибся насчет того, что придется побегать.

Для меня это упражнение привычное и многократно отработанное. В чересчур свободных «кирзах» я бежал несколько медленнее, чем Карл Льюис на предпоследней Олимпиаде, зато мне было где спрятаться. Через двадцать метров я нырнул в какой-то захламленный дворик и перелез через низкий забор, использовав в качестве подставки собачью конуру. Не знаю, какой черт дернул меня посмотреть на небо, но я увидел там бесцельно порхающую птицу – серый призрак на фоне чуть более темных облаков. Лети, голубь сизокрылый, лети куда угодно, только не за мной…

У этих маньяков из «Маканды» наверняка хватило ума оцепить весь район, поэтому я не обольщался. Рано или поздно мне придется выйти из трущоб, и хорошо бы сделать это ближайшим вечером – у меня уже сводило желудок от голода. Впрочем, ощущения были неоднозначные: тошнота, колики, какое-то набухание внизу живота, короткие вспышки резкой боли… Может, вообще все напрасно, и я сдохну скоро от уникальной разновидности кишечной инфекции? О больнице я не смел и думать – попасть туда было равносильно самоубийству. Волку – волчья судьба. И собачий конец. Так что беги, волчара, беги. Подальше от всех, в самую мрачную чащу, – пока не закончилась облава.

По этому поводу уважаемый мною Э.Л. Мастерс, чью книгу я четыре года хранил в больничной тумбочке, высказался несколько иначе – разродился изящной эпитафией, которую я с беззастенчивостью и наглостью душевнобольного украл для своего неизящного повествования (понимайте как эпиграф):

…

В сущности, не случайно мастер,Высекая мне голубя в изголовье,Сделал его похожим на курицу.Ибо что есть вся наша жизнь?Вылупился, побегай по двору,Пока тебе не отрубят голову.Разве что у человека ум ангела -О топоре он знает с первого дня![16]

«Ум ангела»! Ну и претензия! Во-первых, что бы это значило? Во-вторых, хорошо это или плохо?…

Бэм-с! Повернув за угол, я врезался в разоренную и поваленную набок телефонную будку. Говорил же: надо поменьше думать и повнимательнее смотреть. Впитывать миазмы большой помойки, которая зовется городом; следить за уродливыми тенями, крадущимися в отдалении; ловить немузыкальное эхо. И тогда все будет хорошо – до самой смерти.

Я попал в переулок, посреди которого торчала старая водокачка – черный обелиск из полузабытого сна, пограничный столб зловещей страны. Я инстинктивно подался в другом направлении, оставив темный знак за спиной. Сколько заброшенных двориков, сколько печатей индивидуализма, сколько мертвых судеб, законсервированных в ставших ненужными предметах!

Искалеченный детский велосипед – напоминание о трагедии пятнадцатилетней давности. Пронизанная солнцем акварель в сломанной рамке – глоток лета посреди бесприютной осени. Горшки, полные перегноя. Надпись на заборе – короткое предложение, заключившее в себе раздавленную страсть. Втоптанные в землю клавиши аккордеона – как выбитые зубы. И деревья, которые все-таки дождутся весны…

В некоторых предметах до сих пор гнездилось зло; другие были словно взяты из старого рваного фильма о счастливой любви, уютном доме, доброй семье. Но почему-то добро всегда принадлежало прошлому, а зло – будущему. О добром можно лишь вспоминать с печалью; зла нужно опасаться… и ждать его прихода.