Юрий Петухов - САТАНИНСКОЕ ЗЕЛЬЕ

– Ну, ползите сюда, презренные! – вырвалось не из клюва, а из пасти. – Живей! Живей! Я вас научу любить!

Первый ряд штурмующих пирамиду достиг ее вершины и замер в ужасе. Но нижние поднажали, вынесли смельчаков на гребень. И тут началось нечто страшное – чудовище крушило нападающих с такой первобытной яростью, с такой злостью и с таким остервенением, что хруст ломаемых костей достиг небес, отразился от них и вернулся назад. Это была лютая бойня! Это было откровенное истребление двуногих! Но толпа не могла остановиться – нижние не понимали, что происходит наверху, они перли и перли, давили всей массой, швыряли ножи, камни, дубины. А сверху на них лились водопады крови, градом летели оторванные головы, обрушивались искалеченные тела с переломанными хребтами. Гибрид клювастого с гиргейкой был самой совершенной мясорубкой во всех мирах!

– Уйдут! Уйду-у-ут!!! – вдруг завизжал кто-то на пределе, тыча обрубком руки в зеленого и Сергея.

– Не уйдут!!! – взвыло чудовище. И давя всех и все, ринулось к Колодцу Смерти. – Не уйдут!!!

– Нет, милейший, вы неосмотрительно беспечны! – заявил зеленый и так ударил Сергея в нос, что тот полетел в черный провал колодца. Огромный клюв с оглушительным лязгом сомкнулся за спиной ускользающей жертвы, вырывая из плеча клок кожи.

– А-а-аййй-а-а!!! – заорал Сергей. И эхо колодца послушно повторило его вопль раз, потом еще раз, потом еще...

Падал он целую вечность. Зеленый летел рядом и натужно сопел. От него несло тиной, сыростью, болотом. Наконец он прогнусавил тихонько, словно к самому себе обращаясь:

– Ума не приложу, как могло вас, минуя разграничительные цепи замкнутого контура, без предварительно-условной последовательности занести к реальным тольтекам, да-с! Странный ход, милейший, странный! Вам не кажется?!

– Мне кажется, что это ты, гад, постарался! – неблагодарно ответил Сергей.

– Ах, вот как?!

– Именно так!

– Может, вас оставить в таком случае?

– Оставляй!

– А жалеть не будете потом, милейший мой?!

– Пошел вон, поганка зеленая! – завопил Сергей. Нервы у него были уже не на пределе, а за всеми возможными пределами. Он был готов разорвать в клочья любого, даже своего освободителя.

– Ну, прощайте!

И зеленый пропал. Растворился во тьме.

Сергей неожиданно понял, что он настоящий остолоп. Но было поздно. Полет вдруг прервался, и его здорово тряхнуло. Сознание тут же улетучилось.

Гамак был мягкий, очень удобный, его, наверное, сплели искусные мастера, знатоки своего тонкого гамачного дела. Мягкие сплетения веревочек-канатиков невесомо опутывали тело, не резали, не давили – лежать в таком гамаке было одно сплошное удовольствие.

Он и лежал. Лежал, наслаждаясь жизнью, вдыхая запахи пяных свежескошенных трав, хвои и далеких, еле рокочущих морских волн. Правда, из каких-то немыслемых далей несло гарью – совсем чуть-чуть, немного. Но это не пугало, наоборот, усиливало чувство здешней безопасности, покоя. Все было прекрасно, чудно. И лишь угасающий в переливах голос, доносимый ветерком вместе с рокотом волн, навевал сумасшедшую нездешнюю тоску. Уловить смысла нанизываемых одно на другое слов было невозможно. Да он и не пытался ничего улавливать. Он просто лежал и радовался. Казалось, он лежит на воздушных струях, на облаке. Все было просто великолепно, сказочно. Но голос, противный, выматывающий пущу голос! От него все труднее становилось отвязаться, хоть уши затыкай. Голос будил память. Память не давала жить. Жить, как живут все – спокойно, тихо, млея от удач, раздражаясь от пустяков, но быстро забывая про них, жить, просто живя, дыша, обозревая внешнее и в нужный момент отворачиваясь. Ну что за мучительный голос, что за тоска!

Он стал разбирать слова. Слова эти не давали ощущения невесомости, они давили, тянули к земле, они все портили, без них было так хорошо! Но они лезли в уши сами, от них нельзя было отмахнуться.

Ибо годы прошли и столетья,

И за горе, за муку, за стыд,

Поздно, поздно, никто не ответит,

И душа никому не простит...

Что они означали?! Почему они бередили сердце, сдавливали горло?! Он ничего не мог понять. Выплывал из темных закоулков подсознания белый сугроб с кровавым пятном, и опять пропадал, перекатывались в кармане пустые ржавые гильзы, постукивал о них шип... Нет! Все не так! Какой карман! Он же все оставил у себя, он голый, совсем голый, если не считать полоски вылинявших и залитых кровью трусов. Да! Ведь зеленый его сбросил в колодец голым! Они еле ушли от разъяренной толпы, от этого несгибаемого и неумертвляемого клювастого палача, ото всего страшного и смрадного... Ушли? А где он сейчас? Почему здесь, в этом воздушном гамаке?! И откуда звон гильз, откуда гарь, запах моря, хвои, сосен, мяты?

Его потихоньку раскачивало, так, будто легкий ветерок играл телом в гамаке. И это тоже было приятно, от этого клонило в сон – теплый, нежный, бархатный сон... Но гарь, гарь! Что они там, обезумели, жгут костры, что ли, варвары, хулиганы! Совсем распустились, нет на них управы! А может, просто мальчишки балуются, бывает и так... И уже совсем другой голос, грубый и сиплый, донес другие слова, навязчивые, прилипчивые – услышишь раз, и будут стучать молотом под черепной коробкой до второго пришествия. Вот и сейчас, как маршевый призыв, как команда восстать из мертвых...

Пылающим Доном идем эскадроном,

Горит под ногами Россия-страна.

Поручик Голицын, раздайте патроны!

Корнет Оболенский, надеть ордена!

Та-ра-ра-ра-ра-рам! Па-ра-ра-ра-ра-рам!!! Та-ла-ла-ла-ла-ла... – закрутило, загудело в мозгу, прогнало легкость и безмятежность. Теперь не жди успокоения, не надейся на счастливый сон! Теперь все – пока не размотаешь до конца, пока не выгонишь из души все прочь, э-эх, надолго теперь! И как вопрос без ответа: «Зачем нам, поручик, чужая земля?!» Нет, есть ответ! Есть! И он уже был, надо только поймать его, уцепиться за кончик ускользающей нити... Вот, вот он! Или это не он?! Ответ, не ответ – неважно! Важно другое: «И душа никому не простит!» Так, только так! Но дано ли ей право прощать кого бы то ни было? Может, у нее и нет такого права?! Может, и нет. Гамак раскачивался все сильнее. Все чаще выплывал из-за угла, разделяющего мрак и свет, ослепительный сугробайсберг, все ярче и кровавей полыхало на нем пятно.

Наконец гамак так швырнуло вверх, что Сергей не удержался; вывалился из него, упал, запутался в чем-то сыром и липком, застрял. И открыл глаза. Было темно, хоть вообще не гляди. Внизу, далеко-далеко, как на дне колодца, вдруг тихохонько звякнуло, потом еще, почти без перерыва. И ему показалось, что все-таки это гильзы выпали у него... пусть не из кармана, неважно откуда, но выпали, долетели до самого низа, если он тут есть, и лежат теперь там. А сам от болтается в подвешенном состоянии.