Дэниел Истерман - Ночь Седьмой тьмы

Грубые каменные стены оставляли царапины на его бедрах и плечах, по мере того как он опускался все ниже и ниже на мягко раскручивавшейся веревке. Пять футов, одиннадцать, все глубже и глубже, круг света над его головой уменьшался с каждой секундой.

На глубине пятнадцати футов его ноги коснулись холодной твердой поверхности пола, и он почувствовал, что они больше не держат его. Только колодец, в который его опустили, был настолько узок, что он не смог бы даже сесть на корточки. Его колени ударились в стену, ягодицы уперлись в неподдающийся камень.

Полустоя, полусидя, он безудержно зарыдал. За веревку тихонько дернули, освободив лямки. Они свалились с его плеч, их тут же вытянули из колодца за конец веревки, и они пропали из вида. Его последняя связь с миром наверху, его перерезанная пуповина.

Некоторых, как ему однажды рассказали, хватало на десять лет, двадцать лет. Один, говорили, протянул все сорок: согнутый, искалеченный, слепой, даже отдаленно не напоминавший человеческое существо. Он не мог понять, почему они просто не прекращали принимать пищу, которую им приносили каждый второй день. Скорченные, безумные, измученные болью, которая не утихала ни на минуту, они продолжали жить. В этом и заключался главный ужас – в том, что они не могли отвернуться от жизни.

Сверху раздался скрежет. Плиту с отверстиями задвинули назад, и она легла на место, глухо звякнув с нотой необратимой окончательности. На мгновение, которое, как ему показалось, длилось целую жизнь, вой прекратился. Глубокое, неземное молчание воцарилось в зале, наполненное эхом камня, звякнувшего о камень. Тихие шаги двинулись прочь. Дверь открылась и закрылась. Кто-то засмеялся. Кто-то всхлипнул.

Свет в зале остался гореть. Так что можно было видеть, в недосягаемой вышине, девятнадцать крошечных отверстий – дырки булавочных уколов в вечной черноте. Напоминание о свете. «Как звезды, – подумал он. – Как крошечные мерцающие звезды».

26

Патрульный, мужчина с тяжелой челюстью и поджатыми губами, был, незнаком Рубену. Он назвал свое имя и после этого не открыл рта на всем протяжении их долгого пути. Когда Рубен спросил его, куда они направляются, он пожал плечами и ответил:

– Я доставляю вас к капитану Коннелли, как мне было приказано, – прежде чем снова устремить свой взгляд на дорогу.

– Я никогда не видел вас в участке, – заметил Рубен. – Вас только что перевели?

Ответа он не получил.

Они молча ехали по улицам, лишенным памяти. Бруклин находился в состоянии вечного движения. Старые еврейские магазины его детства имели теперь карибские и испанские названия; синагоги превратились в церкви с именами вроде Американская Церковь Святости Троицы; знакомые лица стали лицами чужих людей. В машине было тепло, но неуютно. Рубен рассеянно смотрел в ветровое стекло; толстое стекло как бы отдаляло все предметы, словно он смотрел на город через толщу воды. Снаружи ночь жалась к улицам, пытаясь отогреться.

Они проехали на восток через Квинз и графство Нассау, выехали из города в наполовину сельские районы Лонг-Айленда. Рубен задремал ненадолго, проснувшись, обнаружил, что их со всех сторон окружает непроглядная темень, единственными огнями в которой были фары их машины. Длинный луч вытягивал хрустальный мир из ничего: белая как мел дорога, бледные изгороди, темные деревья с пятнами зимы на листьях. В поле зрения вспыхнул сельский дом и тут же пропал, выкрашенные в белый цвет щипцы казались плоскими на черном фоне. Маленькая ветряная мельница медленно поворачивалась в морском бризе. В безмолвном поле стояла лошадь, ковыряя копытом спутанную траву.

Они подъехали к дому с щипцовой крышей, стоявшему далеко от дороги среди деревьев и густого кустарника. Стиль был колониальный, фактура – современной. Из единственного окна в башенке, резко выделявшейся на фоне темного зернистого неба, лился свет. Первый и второй этажи были погружены в темноту. Дом был похож на корабль, дрейфующий в просторах ночи.

Патрульный, все такой же бессловесный и угрюмый, проводил Рубена в дом. Он, похоже, был знаком с расположением комнат. Щелкнув выключателем справа от двери, он осветил длинный коридор и лестницу с белыми балясинами.

– Поднимайтесь, – произнес патрульный. – Вас ожидают.

Лестница вела прямо на третий этаж. Длинный, выстланный ковром коридор провел Рубена мимо закрытых дверей к проему, из которого свет струился почти до самых его ног. Его сердце не попадало в такт с его шагами, густой воздух прилипал к ноздрям, мешая дышать. В доме было холодно. В воздухе чуть уловимо пахло сыростью. Где-то в темноте тикали тяжелые часы, не быстро и не медленно. Открытая дверь втянула Рубена в себя. Позади нее вилась винтовая лестница, которая вела наверх, в освещенное пространство.

Рубен поднимался по лестнице медленно, по ступеньке за раз. Он вступил в башенку, просторное помещение, накрытое стеклянным куполом. Воздух был теплым и влажным. Рубену показалось, что с холодной зимней ночи он вошел в тропическую оранжерею. Со всех сторон его окружала буйная зеленая растительность. Пальмы, лианы, поразительные красные цветы образовывали свой миниатюрный мир. Яркие орхидеи цвели в горшках с белым торфяным мхом, уединившись в массе густой зеленой листвы.

Капитан Коннелли сидел в плетеном кресле слева от Рубена, его крупное тяжелое тело было втиснуто в него, как мужская рука в женскую перчатку. Он заметно нервничал, как-то сник, не присутствовал по-настоящему. Когда Рубен вошел, капитан не сделал никакого жеста, чтобы поприветствовать его или как-то обозначить его появление. На груди и под мышками у него темнели пятна пота. Блестящие бисеринки покрывали лоб.

На некотором расстоянии от Коннелли, спиной к комнате, стояла неясно освещенная фигура, устремившая взгляд в темноту за окном.

Рубен приблизился к Коннелли. Капитан пристально наблюдал за ним, но не произнес ни слова. Второй человек повернулся. Он оказался красивым мужчиной пятидесяти с небольшим лет, чисто выбритым, с коротко остриженными седыми волосами. Широкий лоб спускался к толстым бровям и острому носу. Сверху вниз по правой щеке тянулся шрам, белый и тонкий, как лезвие бритвы. Он заговорил тихо, мягким высоким голосом, который свидетельствовал о нервной энергии, свернутой внутри в тугую спираль. Энергии, силе, возможно, жестокости. Самой напряженной жестокости, самой хорошо контролируемой.

– Вы когда-нибудь замечали, лейтенант, как сгущается тьма в каких-нибудь нескольких милях даже от самого огромного города? Во вселенной больше тьмы, чем света. Однажды она все потушит.

– Кто вы? – резко спросил Рубен. – Чего вы хотите?