Дэн Симмонс - Костры Эдема

– Я о вас, сэр. Если Бриггса нет, то кто будет вас охранять?

Байрон Трамбо вздохнул:

– Как-нибудь обойдусь. Ты, главное, делай то, что я сказал.

Оставив охранника, он поехал к главному зданию мимо пустых темных хале, мимо бассейнов и бара «Кораблекрушение» и по извилистой дорожке мимо Китового ланаи.

В вестибюле Большого хале его встретил Уилл Брайент.

– Как Диллон? – первым делом спросил Трамбо.

– Серьезные порезы, сломанная ключица, следы зубов на лбу. Доктор Скамагорн говорит, что он в шоке.

– А чьи зубы?

Брайент покачал головой:

– Доктор не может сказать. Какого-то крупного животного.

– Крупного животного, – повторил Трамбо, морщась, как от зубной боли. – Отлично. А где Бриггс?

– Похоже, его утащили в туннель. Мы с мистером Картером спустились вниз, но…

– Погоди. В какой туннель?

Они сели в лифт и поехали на верхний этаж.

– В тот, что находится за стеной офиса астронома. Помните, вы велели Бриггсу и Диллону спуститься туда?

– Да, но я не велел им позволять себя есть. Черт, теперь Бриггса нет, Диллон отключился, а нам остается ждать, пока нас самих сожрут.

Они вышли из лифта и быстрым шагом направились к президентским апартаментам.

– Опять звонил доктор Гастингс, – сообщил помощник. – Я сказал, что вы временно недоступны.

– Ну и черт с ним. – Трамбо поздоровался с Бобби Танакой и остальными и пошел к себе в спальню переодеваться.

– Но он говорит, что лавовый поток увеличил скорость. Он боится за…

– Я боюсь только того, что он разведет панику. Ты уже согласовал текст контракта?

– Мы с Бобби как раз этим занимаемся.

– Отлично. Когда мы в семь встретимся с Хироси и этим маленьким засранцем Инадзу Оно, все должно быть готово.

– Оно трудно провести, – заметил Брайент.

Байрон Трамбо сверкнул зубами в улыбке.

В половине седьмого Трамбо вылез из-под душа в самоанском бунгало Майи. Модель подозрительно взглянула на него из-под простыни:

– Ты чего так сияешь?

– Сегодня великий день, детка.

– Почему это?

– Во-первых, потому, что ты возвращаешься на свой показ в Чикаго.

– В Торонто.

– Значит, в Торонто.

– Не полечу.

– Полетишь.

Без всякого стеснения Майя встала и обнаженная подошла к открытым дверям веранды. Солнце золотом играло на ее восхитительно гладкой коже.

– Я еще раз спрашиваю, Байрон. Что сегодня должно случиться?

Трамбо поцеловал ее в щеку.

– Все, – сказал он и вышел.

Он даже не подозревал, насколько близко к истине окажется это заявление.

17 июня 1866 г., берег Коны

Я не успела даже закричать. Мистер Клеменс выхватил револьвер, и я услышала, как он идет ко мне в темноте.

– Нет! – крикнула я. – Оставайтесь на месте!

Я наклонилась, осторожно отцепила руку от своего запястья и нащупала гладкую кожу предплечья.

– Преподобный Хеймарк, – тихо спросила я, – у вас есть огонь?

Свечей у нас не было, но я услышала чирканье спички и в ее свете увидела склонившегося рядом преподобного. Перед нами лежал туземец, истекающий кровью. Он был совсем молодой… и совершенно обнаженный.

– Нужно отнести его в хижину, – сказала я так же тихо. Факелы призрачной процессии уже скрылись, но кто-то из ее участников мог отстать. – Что с остальными?

– Боюсь, что они мертвы, – сказал мистер Клеменс. Он переходил от тела к телу, осматривая их с хладнокровием, заставлявшим усомниться в его насмешках над своей службой в армии. Закончив, он подошел к нам. – Его ударили камнем или каким-то тупым орудием, – сказал он, ощупав череп раненого. – Вы правы, мисс Стюарт. Нужно отнести его в хижину и осмотреть его раны при свете. – Он обратился к преподобному Хеймарку: – Можете донести его сами?

Я зажгла еще одну спичку, чтобы преподобному было легче взвалить юношу на плечи.

– А вы разве не с нами? – спросила я.

Глаза корреспондента блестели. Он кивнул в направлении удаляющейся процессии:

– Я взгляну и сразу вернусь.

– Может быть, я… – начала я.

– Нет, – отрезал мистер Клеменс и скрылся среди деревьев.

Когда мы вернулись к хижине, лошади уже почти успокоились, но все еще тревожно ржали. В хижине не было даже пучка соломы, поэтому преподобный Хеймарк осторожно опустил юношу на землю в самом сухом углу, а я зажгла две свечи и вытащила из своей сумки чистую тряпку. Как могла, я промыла рану дождевой водой и замотала голову туземца разорванной на полосы тряпкой. Подняв глаза, я увидела, что преподобный снимает с себя плащ.

– Если вас смущает его нагота… – начал он.

– Он дитя Божье, – сказала я. – Невинность не может смущать.

Преподобный выглянул наружу. Дождь прекратился, но ветер все еще раскачивал пальмы.

– Не думаю, что эти события так уж невинны, – сказал он.

Скоро раненый очнулся. Сперва он заговорил на родном языке, но, разглядев нас, перешел на вполне сносный английский. Его звали Халеману, и он был крещен в «Ора лоа иа Йесу» (Вечную жизнь с Иисусом) преподобным Титусом Коэном, когда ему было семь лет… за шесть лет до нынешнего несчастья. Жил он в деревне Айнепо на северной стороне бухты Кеалакекуа, недалеко от места, где погиб капитан Кук.

Потом он сел, прислонясь спиной к травяной стене хижины, и мы дали ему воды и плодов манго. Глаза его лихорадочно блестели – очевидно, от страха, который ему довелось испытать.

Халеману шел на юг с дядей и другими людьми из его деревни, так как местный кахуна, или жрец, предупредил их, что на долину Коны надвигается большая беда. Это было первое путешествие мальчика, которое вполне могло оказаться последним.

Накануне они побывали в деревне, где жил преподобный Уистер. Деревня была пуста, и дядя Халеману сказал, что в ней побывали злые духи. Они направлялись дальше на юг, в деревню, где жила знаменитая жрица Пеле, которая могла упросить богиню прогнать зло. Наступила ночь, но путники не хотели оставаться в этом страшном месте и решили идти дальше. Здесь, в миле от деревни жрицы, их и настигли Идущие в Ночь.

– Мальчик, ты же христианин, – сказал преподобный Хеймарк. – Неужели ты веришь этим языческим сказкам?

Халеману посмотрел на него так, словно он говорил полную чушь.

– Там было два Ка-уакаи-о-капо, две группы Идущих. Мы пытались убежать, но они нас легко догнали. Первыми шли вожди и воины древних времен, и среди них – алокапу, вождь такой знатности, что любой, кто видел его, человек, зверь или птица, должен был умереть. Вожди прокричали «Капу о моэ!» – чтобы предупредить живых сородичей, но мы не могли сдвинуться с места. Дядя велел нам раздеться и пасть ниц, и мы сделали это.