Гильермо Дель Торо - Штам. Начало

Габриэль вошел в свой чертог через парадную дверь в сопровождении охраны и трех молодых леди, которых прихватил в клубе. Некоторые из его крупных сокровищ уже привезли в дом, в том числе двух пантер-близнецов из черного мрамора, которые теперь стояли по сторонам огромного вестибюля (высота потолка — шесть метров). Тут же стояли две синие бочки для промышленных отходов, вроде бы принадлежавшие Джеффри Дамеру,[58] и не распакованные картины в рамах — большие, дорогущие полотна Марка Райдена,[59] Роберта Уильямса[60] и Чета Зара.[61] Свободно болтающийся на стене выключатель зажигал гирлянду строительных осветительных приборов, которая вилась по мраморной лестнице. Гирлянда огибала большую, неопределенного происхождения скульптуру крылатого плачущего ангела, которого «спасли» из румынской церкви в период правления Чаушеску.

— Он прекрасен, — выдохнула одна из девушек, заглядывая в ветхое лицо ангела, скрывавшееся в тени.

Проходя мимо огромного ангела, Боливар покачнулся от резкой боли в животе, и это не походило на обычную колику — ощущение было такое, словно какой-то соседний орган с силой ударил в желудок. Габриэль ухватился за крыло ангела, чтобы не упасть, и девушки тут же окружили его.

— Ну же, детка, деточка, беби, — заворковали они, поддерживая его, а Боливар пытался подавить боль.

Неужели ему что-то подсунули в клубе? Такое уже случалось. Господи, бабы и раньше подсыпали ему наркотики, — шли на что угодно, лишь бы сблизиться с Габриэлем Боливаром, переспать с легендой, узнать, какой он без грима.

Габриэль оттолкнул всех троих, махнул рукой телохранителям — мол, не приближайтесь — и выпрямился, несмотря на боль. Телохранители остались внизу, а он, орудуя своей тростью с серебряной инкрустацией, погнал девиц по изгибам беломраморной, с голубыми прожилками лестницы наверх, в пентхаус.

Там Боливар оставил девиц одних — пусть смешивают себе коктейли и прихорашиваются во второй ванной комнате, — а сам заперся в первой, личной, достал из тайника пузырек с викодином,[62] отправил в рот две миленькие белые таблетки и запил глотком виски. Потер шею, помассировал странное, недавно появившееся раздражение на горле, которое сильно беспокоило его — не повлияло бы на голос! Габриэлю очень хотелось пустить струю воды из крана, сделанного в виде головы ворона, и сполоснуть горящее лицо, но он еще не снял грим. Никто из тех, кто приходил на концерты Боливара в клубах, не видел его без грима. Он всмотрелся в свое отражение: бледный тон, придающий коже болезненный вид; тени на щеках, создающие ощущение впалости; мертвенные, черные зрачки контактных линз. На самом деле Габриэль был красивым мужчиной, и никакой грим не мог это скрыть. Боливар хорошо понимал, что в его красоте отчасти и таится секрет его успеха. Вся карьера Габриэля Боливара строилась на том, чтобы брать красоту и уродовать ее. Услаждать слух необыкновенной, чарующей музыкой и тут же топить ее в готических воплях и технических искажениях. Вот на что клевала молодежь. Порча красоты. Низвержение добра.

«Прекрасная порча». Неплохое название для следующего диска.

Альбом «Жуткая страсть» разошелся тиражом в шестьсот тысяч экземпляров за первую неделю продаж в США. Хороший результат для «пост-эм-пэ-тришной» эры, но все-таки почти на полмиллиона не дотягивающий до успеха его предыдущего альбома — «Роскошные зверства». Люди привыкали к выходкам Боливара как на сцене, так и вне ее. Он уже не был тем злым гением с девизом «ПРОТИВ ВСЕГО НА СВЕТЕ!», которого обыватели так любили запрещать и которому религиозная Америка — в том числе его отец — так клялась противостоять. Забавно, что отец выступал единым фронтом с обывателями — это лишний раз доказывало папашин тезис, что все вокруг непроходимо глупы. И все-таки Боливару становилось все труднее шокировать людей — если, конечно, не считать религиозных экстремистов. Его карьера зашла в тупик, и он это знал. Пока еще Боливар не собирался переключиться на фолк-музыку для кофеен — хотя этим он уж точно шокировал бы мир, — но его театральное самокалечение на сцене, его кровопускания, его кусания и полосования самого себя — приелись. От него теперь только этого и ждали. Он подыгрывал зрителям, вместо того чтобы играть против них. А ведь ему нужно было бежать впереди толпы хотя бы на шаг, потому что, догнав, она затоптала бы его.

Неужели он уже достиг предела возможного? Куда идти дальше?

Боливар опять услышал голоса. Звучали они вразнобой, будто неспевшийся хор — хор, кричавший от боли, и эта боль вторила его собственной. Он крутанулся в ванной, озираясь, чтобы убедиться в отсутствии посторонних. С силой потряс головой. Звуки напоминали те, что исходят из морских раковин, когда подносишь их к ушам, только, вместо того чтобы слышать эхо океана, Боливар слышал стенания душ в преисподней.

Когда он вышел из ванной, Минди и Шерри целовались, а Клио лежала на большой кровати со стаканом в руке и улыбалась в потолок. При появлении Габриэля все вздрогнули и повернулись к нему, ожидая его ласк. Он забрался на кровать, ощущая, что его желудок качается, словно каяк на волнах. Эти девки — именно то, что мне сейчас нужно, решил Габриэль. Энергичный оральный секс только прочистит систему. Блондинка Минди решила, что он начнет с нее, и пробежалась пальчиками по его шелковистым, черным волосам, но первой Боливар выбрал все же Клио — что-то в ней такое было… Он провел своей бледной рукой по ее коричневой шее, и Клио тут же скинула топик, чтобы облегчить доступ к телу; ее ладони скользнули по тонкой коже брюк, облегающих его бедра.

— Я твоя поклонница с…

— Ш-ш-ш, — остановил он ее, надеясь, что на этот раз удастся обойтись без обычных ля-ля.

Таблетки определенно подействовали на голоса в голове — хор сейчас звучал тише и больше походил на невнятное бормотание или даже на гудение, схожее с жужжанием электропроводки, правда, к этому гудению примешивались еще какие-то пульсации.

Две другие девицы тоже подползли к нему, их руки, словно крабы, ощупывали его, изучали. Они начали снимать с него одежду. Минди опять пробежалась пальцами по его волосам, и Габриэль отпрянул, словно ее прикосновения ему не нравились. Шерри игриво пискнула, расстегивая пуговицы на ширинке. Боливар знал, что девушки рассказывают друг другу о внушительных размерах его мужского достоинства, о его мастерстве. Когда рука Шерри прошлась по промежности, он не услышал ни стона разочарования, ни восхищенного аха. Внизу пока ничего не менялось. Боливара это озадачило, пусть ему и нездоровилось. Обычно его инструмент работал и при куда более неблагоприятных обстоятельствах. Причем не раз, и не два, и не три.