Анна Зимова - Ходячие. Второй шаг

Медсестра еще раз сунулась в их сторону, и снова повернула назад в том же месте.

Стас окунул ладони в жидкость и стал мазать Севе лицо и руки. Не забыл смочить и одежду. Мальчик сморщился.

– Терпи, – потом Стас намазал и себя.

От формалина кожа сделалась липкой, но по крайней мере не зачесалась. Зато запах был что надо. Резкий, тошнотворный. В нем растворялись все другие запахи. Оставалось только проверить, действительно ли он так хорошо работает. Решили пойти в сестринскую за лекарствами.

– Стой тут, – приказал Стас и, проглотив ком в горле, сделал шаг в сторону заветной двери. Но Сева повис на нем и запищал:

– Я с тобой!

– Я быстро.

– Нет!

Послышалось рычание.

– Он заметил нас! – взвизгнул Сева.

Действительно, усатый врач в халате, из кармашка которого выглядывали очки в тонкой оправе, казалось, показывает на них пальцем. И издает призывные звуки, обращая внимание сородичей на дерзкое вторжение.

– Тьфу на тебя. Напугал. Никто нас не видит. У него просто дернулась рука. А рычат они постоянно.

На столике в сестринской их ждало сокровище – большая коробка, разделенная на многие ячейки, в которых лежали таблетки, капли, мази, вата, бинты. Нашлись в ней и спиртосодержащие препараты, и антибиотики.

– Роскошные апартаменты, – сказал Стас, оказавшись в палате, – есть даже отдельный туалет. Еще и кулер!

Он упал на одну из двух кроватей.

– Не спи! – испугался Сева. – Надо вынуть стекло.

«Не так уж глубока эта рана и не так уж велико стекло», – убеждал себя Стас, аккуратно отрезая брючину чуть повыше колена.

– И что ты, такой здоровый мужик, делал в этом отделении? – Он осторожно раздвинул края раны.

Комната сделала пару полных оборотов вокруг его головы, но вскоре все снова встало на место.

– У меня были плохие анализы на ревматоидный фактор. Мама хотела меня обследовать.

– И что? Оказалось, что все хорошо? – Неужели стекло засело так глубоко? Дернуть изо всех сил и покончить с этим?

– Конечно, – фыркнул Сева и добавил совсем по-взрослому: – У мамы сдают нервы, когда я болею. Ее саму лечить надо.

– А почему именно эта больница? Тебя же, буржуина, могли пристроить в место поприличнее.

– Здесь самые хорошие специалисты, – Сева явно повторил где-то услышанную фразу, – не смотри, что здесь так страшно. Мы даже взятку давали, чтобы я тут лежал.

– Да, хороший специалист был бы сейчас очень кстати. – Стас дернул стекло.

То ли кровать провалилась под ним, то ли сам он взлетел в воздух. От боли он потерял дар речи и мог лишь, откинувшись на подушку, наблюдать, как Сева, пыхтя, пытается перебинтовать его ногу. Не было сил даже дать пацану совет, поэтому Сева замотал ее на свой вкус. Увидев, во что мальчик превратил его конечность, Стас невольно улыбнулся. Нога превратилась в слоновью, а венчал эту монументальную конструкцию пышный бант.

– Как тебе? – поинтересовался Сева.

– Как бревно. – Стас попытался приподнять ногу. Сделать это можно было только при помощи рук. – Ничего, потом перебинтуем.

– Вообще-то я старался, – обиделся Сева.

Постель с ветхим, но чистеньким бельем и старенькой подушкой была прекрасна, соблазнительна. Хотелось закрыть глаза, забыть обо всем и спать долго-долго.

Но Севу мучило нетерпение:

– Теперь мы можем идти спасать папу?

– Парень, имей совесть. Я потерял литра два крови. Дай полежать хоть немного.

Сева замолчал, но всем своим видом показывал, что долго полежать не даст. Он присел на свободную кровать и, яростно болтая ногой, смотрел на Стаса в упор.

– И не смотри так, не проймешь.

– Я не смотрю.

– Смотришь. Имей терпение. Даже супермену нужен отдых.

– Какой ты супермен…

– Заткнись, прошу тебя.

Стас старался не смотреть на мальчишку, чтобы не видеть этот укоряющий взгляд. Теперь, когда стало тихо, он обратил внимание на странный звук вдалеке. Жалобно пиликает где-то аппарат искусственного дыхания? Дребезжит кварцевая лампа? Тихо повизгивает в соседней палате вентилятор? Сначала он решил, что у него шумит в ушах. Нет. А для звука, издаваемого техникой, он был слишком неритмичный, рваный. Стас затаил дыхание, но, как назло, звук пропал. Наконец, он снова появился, тихий, но вполне различимый.

– Ты слышишь? – спросил он Севу.

– Что?

– Перестань скрипеть пружинами и услышишь. Как будто тихий плач, но я не могу понять где.

Сева замер.

– А, это отказники, – сказал он и снова стал качать ногой.

– Кто?

– Отказники. Они всегда плачут. Потому что их не выпускают из палаты. Я их никогда не видел. Нас к ним не пускали. Нянечка говорила, они могут укусить.

– Кто? Дети?

– А что, отказники – это дети? – Изумлению Севы не было предела.

– А кто они, по-твоему?

– Они… ну… как бабайки, маленьких пугать.

– Отказники – это те, от кого отказались родители, олух! Это дети, которые родились тяжелобольными. С церебральным параличом или синдромом дауна. Родителям такие дети не нужны, и они оставляют их в больнице.

– Тогда понятно, – задумчиво сказал Сева, – почему они все время плачут. А нянечка говорила, что доля у них такая – плакать. И что на них даже смотреть нельзя.

– Дура была твоя нянечка и тварь. Представляю, как в наших больницах обращаются с отказниками. Держат по уши в дерьме. А это дети, понимаешь. Дети! Которых просто никто не любит. Которые никому не нужны. Их запирают в палатах, чтобы они не смущали таких как ты… с родителями. И едят они плохо. Все самое вкусное дают тем, кто заплатил за отдельную палату.

– Это значит, они там сидят… живые?

– Выходит что так. Раз их запирают, никто до них не добрался.

– Нет. Нет. – Сева пришел в страшное замешательство. – Ты что-то путаешь. Мне говорили – они не люди! Они… они, как эти. Заразные. Они укусить могут!

Стас попытался встать, но резкая боль повалила его навзничь. Нужно бы съесть обезболивающее позабористей. Плач вдалеке будто стал громче и резанул мозг ровно посередине. Стены прошлись хороводом и растворились в черной тьме, которая, оказывается, за ними скрывалась.

Думая только о том, не следует ли все-таки потратить оставшиеся у него драгоценные капли наркотика, он перестал смотреть вперед. И столкнулся с этим нос к носу. Молодой человек стоял у придорожного ресторанчика, и поначалу Егор принял его за красочный плакат с изображением гамбургера. Когда бутерброд ожил, Егор больше испугался за свой рассудок, чем за жизнь. Из метрового поролонового костюма торчала голова примечательно некрасивая. Вулканические прыщи, обезобразившие лицо юноши при жизни, никуда не делись и после смерти, а пролегшие между ними вены завершали картину. Из-под гамбургера виднелись тонкие кривые ноги в черных джинсах. Даже среди этих парень мог бы прослыть уродом.