Марьяна Романова - Мертвые из Верхнего Лога

Пока Лина не видела в дочери этой пробивающейся темноты, но и быть ее катализатором не хотела. А потому курила только по ночам, наполовину высунувшись в окно, как прячущийся от родителей подросток.

В той же шкатулке лежали и фотографии ее мужчин. Ангелина была в каком-то роде сентиментальна — не то чтобы она так уж дорожила воспоминаниями обо всех своих связях, половина из которых были случайностью, но почему-то ей нравилось иногда перебирать портреты. Это было похоже на гербарий, рассматривать который и приятно, и грустно. Кого-то из мужчин уже не было в живых, их фотографии она аккуратно обвела черной гелевой ручкой.

Хранился в том «сейфе» и ее личный дневник — толстая измятая тетрадка, которую она вела нерегулярно, неразборчивым почерком. А еще блокнот с ее стихами. Конечно, Ангелина никогда не строила из себя литератора и к рифмованным строкам собственного сочинения относилась скорее с юмором, чем с пафосом. Впрочем, иногда ей нравилось читать их мужчинам. Любовникам.

А замысел природы был таков —Родной, ты стал великолепно стар.Ты с полуслова чуешь дураковИ превращаешь небо в тротуар.

Среди твоих привычек и причудИ лета жар, и ночи душный хлад,И (в меру) откровенный тихий блуд,И (в меру) осторожный тихий ад.

Опять весна. Опять летал во сне.А утром произнес: оно болит,Как будто бы опять тринадцать мне,И утренних эрекций сталагмит

Важнее тонких будничных тревог,Как будто я Иуда, а не Бог,Как будто время — твердь, а не песок……И звон моих бессмысленных серег,

И нежный, как сонет, летит сквозняк,И тихий — еле слышно — сердца стук…На спинке стула — сброшенный пиджак.Душа летит. Как глупый майский жук.

И вот теперь Ангелина курила не прячась, и ей не от кого и незачем было скрываться. В деревне о ней и так сплетничали нехорошо. Не привычны местные к таким, как она, — просыпающимся в полдень, босоногим, рассеянным, нежным, в шелковых платьях. Художница сидела на крыльце — сарафан в цветочек, сверху шерстяной кардиган, ноги упрятаны в старые калоши, — смотрела на темнеющий вдали лес и думала о том, что ее одиночество такое густое, почти осязаемое.

Говорят, рождение ребенка меняет каждую женщину. Священный ритуал «двуспинного чудовища» — и вот к твоей груди доверчиво жмется крошечный человек, чье бархатное темечко пахнет чем-то нездешним. И ты больше никогда не будешь сама по себе, и ты всегда должна быть на солдатском посту материнства, и ты несешь ответ. Да, это лишает тебя легкости, зато дает несоразмерный бонус: ты больше никогда не будешь одна.

Родители, те, кто заботливо раскрывал крылья над твоей головой и любил тебя даже в самых неприятных твоих проявлениях, уйдут раньше, лоб в лоб столкнув с чернотой вечности. На их похоронах тебе впервые в жизни станет страшно по-настоящему. Будучи девочкой гуманитарной, начитанной и склонной к рефлексии, ты и раньше, конечно, все понимала о мимолетности жизни. Но, идя за гробом, в котором, желт и почти незнаком лицом, лежит тот, запах чьих усов всегда ассоциировался у тебя с понятием «дом», ты вдруг не просто поняла — почувствовала это. Как будто бы тебя по голове огрели, и ты еще долго будешь ходить, оглушенная.

Твои мужчины тоже уйдут — не в торжественную вечность, а просто так, на все четыре стороны. Те, чьи руки так сладко обнимали тебя перед рассветом, чей шепот щекотал твое ухо, чьи слова грели сердце, уйдут и забудут о тебе всё — от формы пальчиков до даты рождения.

Зато ребенок будет всегда. Сначала ты будешь его теплицей, потом — он станет твоей опорой.

Так считалось в мире, где Ангелина жила.

Но дочь родилась, а одиночество не развеялось. И даже наоборот, как будто бы еще гуще стало. Она сама не могла сформулировать, чего ждет от материнства — может быть, доказательства собственной божественной природы? Плоть от плоти, кровь от крови?

А в реальности получился отдельный человек, совсем на нее не похожий. Иногда Ангелина рассматривала свои детские фотографии (почему-то их сохранилось мало), а потом переводила взгляд на Дашу, пытаясь найти хоть одну общую черту. И не находила, отчего становилось грустно.

Забавно — с Дашиным отцом она встречалась почти год, но почему-то спустя время не могла восстановить в памяти его лицо. Однако иногда, когда дочь задумывалась о чем-то своем, хмурила белесые брови, вдруг видела в ней его. Это было даже обидно — ведь именно она, Ангелина, мать, священный храм, вырастивший нового человека, он же, можно сказать, случайный прохожий. Но оказалось, что его генетический слепок сильнее.

Дочь росла независимой. С самого младенчества была такой — упорной, с внутренней силой. Ангелина никогда не чувствовала, что они команда, одно целое. Всегда она была сама по себе, а рядом жила Даша, тоже сама по себе.

Обо всем этом женщина размышляла, вдыхая ароматизированный черешней сигаретный дымок, когда вдруг увидела, что к ее калитке подошел мужчина, показавшийся смутно знакомым.

Ангелина близоруко прищурилась.

Мужчина — высокий, темноволосый, с открытой приятной улыбкой, — перебросив руку через условный забор, уверенно нащупал не менее условную задвижку и только потом, встретив ее удивленный взгляд, спросил:

— Можно?

Ангелина не любила, когда в ее пространство грубо вторгаются. У нее всегда была огромная личная территория, в которую она не пускала не то чтобы незнакомцев, не то чтобы любовников, не то чтобы подруг, но даже и собственную дочь. Однако он улыбался так открыто и смотрел так ясно, что художница машинально кивнула, о чем пожалела в тот же момент, но было поздно: мужчина уже подошел.

— Извините, что я вот так вторгаюсь. Меня Марк зовут. Мы какое-то время назад виделись на дороге. Вы еще спрашивали нас о девочке.

— Ах, да, — нахмурившись кивнула Лина. — Все в порядке. Моя дочь нашлась.

— Вот и хорошо… Послушайте, а что за дрянь вы курите?

Она удивленно вскинула брови. Курение всегда было для Ангелины скорее не чувственным удовольствием, а актом игры. Презентация себя миру — нет, не показушная, а рассчитанная на себя саму. Ей нравился процесс курения эстетически — этот излом руки, вытянутые трубочкой губы. У нее была целая коллекция красивых мундштуков, и сигареты подбирались им под стать — тонкие, темно-золотистые или черные. Затягиваться она все равно не умела.

— А вы уверены, что это вообще ваше дело? — довольно холодно спросила Ангелина.