Влада Медведникова - Бирит-нарим

— На сегодня довольно, — произнес жрец.

В молчании спустились они по лестницам, миновали галерею. Стражники у дверей расступились, пропуская в чертог наблюдающих за звездами. Было здесь темно и пусто, — но завтра соберутся жрецы Сина, станут читать таблички и толковать движения светил.

Лабарту положил записи на стол, поклонился, хотел идти прочь. Но жрец остановил его.

— Не передумал? — спросил служитель Сина.

Лабарту не медлил с ответом — слова давно были готовы.

— В храме все были добры ко мне, — сказал он, и привычно прижал ладонь к сердцу, голову склонил, как подобает. — Щедро платили мне здесь за труд. И святость этого места была мне высшей наградой. Но я должен вернуться в Эшнунну, не могу ослушаться старших моей семьи…

Слова текли легко, ведь все продумано, — пришла пора сменить облик, и уже назначен день и час, когда писец из храма Сина навсегда покинет город, а Лабарту примет другое имя и вновь, неузнанный, станет жить среди людей.

— Если бы братья позволили мне остаться!.. Но они непреклонны…

— Ты не понял меня, — прервал его жрец. На мгновение воцарилась тишина, и слышны стали ночные шорохи. Лабарту выпрямился, приготовился коснуться жреца своей силой, но тот продолжил: — Останься здесь и обещаю тебе — не пройдет и семи дней, как тебя посвятят в тайны Сина и возведут на первую ступень. Станешь служителем бога, и родне своей будешь неподвластен, сможешь остаться тут.

Служить богам… Улыбнулся, обнажив клыки, — знал, что темнота его скроет…я не буду.

Но не удержался, спросил, и удивления в голосе не сумел скрыть:

— Почему? Столько писцов в храме, отчего же ты выбрал меня?..

— Я вижу, ты сможешь изучить пути звезд, — отозвался жрец. — Все, что нужно для этого, есть у тебя.

У меня?

Сколько не встречал на своем пути гадателей — тех, что провидят будущее в огне и в текущей воде, в беге облаков и в крови жертвенных животных, — никто не говорил ему таких слов. Всюду, и в стране меж двух рек, и в горах, и в лесах, далеких и холодных, везде слышал одно: «Чары тебе неподвластны». Смеялся тогда, думал, что люди по невежеству полагают так, не видят, что перед ними — экимму. Но лишь потом понял, что правдивы были эти речи.

Но много позже, в степи один из пьющих кровь поведал, что люди не ошибались.

«Нет, — сказал тогда Лабарту, — я никогда не пытался учиться колдовству. К чему?»

Тогда экимму сидевший рядом, заговорил. Он смотрел в костер, не поднимал глаз на Лабарту, а рассказ сливался с шелестом травы, с треском огня, и, словно в ответ, позванивали бубенчики у входа в шатер.

«Силы стихий, небес и земли тебе не подвластны, — сказал тот экимму. Амулеты качались в его волосах, колдовскими знаками была расшита одежда. — Лишь чары пьющих кровь под твоей властью, они как дыхание с тобой… Но если б захотел научиться другой ворожбе — не сумел бы. Нет в тебе такого дара. И среди людей и среди экимму бывает так».

И вот сейчас — стоял перед ним жрец и звал учиться, постигать пути звезд.

Но гадающие по звездам не ждут воли божеств и не ворожат, ожидая ответа… Они лишь читают небо, как я читаю таблички…

— Что же ты молчишь? — спросил служитель Сина. — Дважды я не стану звать тебя.

Лабарту вновь поклонился. Прикусил губу, гоня прочь воспоминания, наречия степных народов, голоса, звучащие как наяву. Ведь вокруг была лишь жаркая ночь, темные улицы, бессчетное множество людей — огромный город, величайший, Баб-Илу.

— Молчу, потому что не нахожу слов, чтобы благодарить тебя, — отозвался он наконец. На жреца не смотрел, но говорил легко, нараспев, и знал — тот верит каждому слову и усомнится не сможет. — Но видишь сам — я не смогу остаться.

Хотел добавить: Когда-нибудь позже, потом, приду…

Но не сказал этого вслух.

Ишби шел следом за сестрой. Смотрел вниз, на край ее одежд: то взлетает он, то опадает, открывает на миг браслеты на лодыжках, тяжелые, золотые. Иногда поднимал голову, касался чарами редких прохожих, — и те спешили прочь, не успев удивиться, куда идут так поздно ночью женщина под струящимся покрывалом и мальчик в накидке храмового писца.

Но Ишби едва замечал людей. На душе было тускло и пусто, — давно знал, что близится этот день, но как теперь поверить, что он настал наяву? Зу рассказала обо всем, коротко, — пока собирала вещи в темном доме, опустевшем, ждущем новых хозяев. Не желая прощаться у ворот, Ишби пошел провожать ее, — и теперь шагал следом, не находя слов.

В переулке, ведущем к дворцовой площади, Зу заторопилась, пошла быстрее, — и шаг ее перестал быть плавным, текучим. Ишби знал, отчего заспешила сестра. Сквозь темные стены и тепло людских жизней он чувствовал силу, чужую и грозную. Там, на площади, ждал экимму, и Зу шла к нему.

Ишби поймал рукав сестры, потянул, — и та обернулась, замерла.

— Ты не передумала? — спросил Ишби.

Зу качнула головой. Покрывало соскользнуло с волос, мягкими складками легло на плечи.

— Ты еще очень слабая, — продолжал Ишби, и голос звучал неуверенно, тихо. — Тебе нужна защита, а Хинзу… сможет ли тебя защитить?

Зу взглянула на него почти с жалостью, ласково дотронулась до руки, вновь покачала головой.

— Не твои это слова, — сказала она. — За своим хозяином повторяешь.

За своим хозяином.

Ишби опустил взгляд, сжал руку сестры. Но знал — скоро надо отпустить, иначе придет сюда тот, что ждет ее на площади.

— Не бойся, — шепнула Зу, наклонившись. — Я долго ждала, пока кончится власть Лабарту, и теперь он не сможет удержать меня.

Ишби кивнул, по-прежнему не поднимая глаз. Хотел ответить, но не приходили слова.

Всего сто лет миновало с тех пор, как Лабарту привел Зу в свой дом, — но вот уже она стала свободной. А Ишби, хоть и старше сестры на двенадцать дюжин лет, — по-прежнему под властью хозяина. И сам Лабарту не знал, отчего так, говорил лишь: «Связь с детьми сердца бывает разной…» И повторял, в который раз, что лишь шестьдесят зим, не более, отделяют Ишби от свободы. Ишби слушал его и знал, что слова эти правдивы. Но понимал лишь одно — Зу обрела свободу, и теперь вольна идти, куда пожелает.

— Я знаю, Хинзу не даст тебя в обиду, — пробормотал Ишби, — но все же…

Зу засмеялась. Выпрямилась, накинула покрывало на голову, — зашуршала ткань, скрыла перевитые жемчугом волосы.

— Скоро придешь проведать меня во дворец, — сказала Зу, и, все еще смеясь, устремилась прочь.

Хозяин ждал его на улице, сидел на земле, возле двери. Дом позади него, казалось, дышал темнотой, — и, как всегда в последний миг, Ишби потянуло заглянуть, попрощаться с брошенным жилищем. Но поборол себя, подошел к Лабарту, и тот поднялся ему навстречу.

Хозяин неотличим был сейчас от тысяч горожан — босой, с завязанными волосами, в простой одежде, лишь пояс узорчатый, яркий, но кто увидит это во тьме?

Лабарту взглянул на обращенного, и на миг Ишби почудилось, что воцарилась тишина, — будто и ветер стих, и замолкли все ночные звуки.

Ишби хотел спросить, готов ли хозяин отправиться в путь, хотел рассказать, что все приготовления завершены, и новый дом ждет их… Но вместо этого ответил на безмолвный вопрос.

— Зу ушла, — сказал он. — Ушла к Хинзу и станет теперь жить с ним.

Если смотреть вдаль, то казалось, — по-прежнему все, как когда-то. Бескрайняя равнина, горизонт тонет в жарком мареве, и сколько хватает глаз — поля, лоскутное одеяло, расчерченное сетью каналов. Солнце сверкает в воде, тростник шуршит, и запах осени, теплый и щедрый, уносит мысли.

Как прежде… Три тысячи лет прошло… но все, как прежде…

Лабарту зажмурился, и прошлое смешалось с настоящим, бесчисленные годы рассыпались, словно песок, — осталась лишь осень, сбор урожая, сухой шелест травы и вкус пива на губах…

— Нет, — сказал Нур-Айя, и от его голоса разрушились грезы. — В этот раз держу путь в иные земли.

Лабарту вздохнул, открыл глаза.

Хоть и живу сейчас в доме, что стоит среди полей, — что толку обманывать себя? Не будет никогда, как прежде.

Они сидели на склоне холма, над водой канала. Кувшин с пивом, опустошенный наполовину, стоял между ними, и солнце лишь начинало свой путь к закату. В такое время, где принять гостя, как не под открытым небом, подальше от сутолоки и духоты?

Лабарту удержался, не оглянулся, — туда, где за полями и дорогой высились стены и зиккураты Баб-Илу, темный лабиринт улиц. Затем наклонился, наполняя чаши, и отчего-то тяжко стало на душе, ни солнце, ни простор не радовали больше.

— Куда же отправишься? — спросил он.

Нур-Айя смотрел вдаль, и по глазам не понять было, о чем думает.

Чем-то схож он с Илку, и все же совсем другой…

— Далеко, — сказал он наконец. — В Угарит.

Угарит…