Раиса Крапп - Ночь Веды

Босые ноги враз окровянились — земля сплошь тернием затянулась, да столь жестоким, будто ножи ноги полосовали. «И пусть! И пусть!» И тихая радость входила в него, потому что догадался: через эту боль прекратятся его бесконечные страдания.

А тернии как сбесились — хватают когтистыми уплетьями, обвивают ноги и выше, выше вздымаются. Ярин уж руками их рвет от себя, кричит от боли и страха, потому что видит — это бесы тянут к нему длиннющие свои руки, хохочут над его усилиями…

Вскинулся Ярин на своей постели — тело холодным потом обливается, сердце колотится, как безумное. «Господи! На тебя последнее упование! Держут меня бесы, но ведь не хочу я оставаться с ними!! Укажи мне путь!!» Тут в темноте бескрайней ночи проступили очертания храма, тихо и спокойно светился он, и тьма уходила…

Опять шел Ярин. Он теперь не смотрел на бесов, не отцеплял от себя их бесчисленные лапы. Он просто шел, продираясь сквозь боль и муки. Бессмысленно было высвобождать тело — бесы были в нем, тернии проходили теперь прямо скрозь тело, рвали плоть. «Я умру сейчас, — думал Ярин. Только не упасть бы. Пусть умру на пути к нему». И не сводил глаз с белого сияния, и рвался изо всех сил, стараясь, чтоб смерть застала его как можно ближе храму.

И дошел ведь. В нем так мало осталось от человека — может, одно только страдание человечье и осталось. И одновременно было Ярину бесконечно спокойно и хорошо, ведь бесы остались там, снаружи, ни один из них не проник дальше белой сияющей преграды, ни один не терзал боле душу Ярина.

— Почему? — выдохнул Ярин, чувствуя, как из глаз его текут слезы.

И понял, что вопрос его неистовый вырвался в глухую пустоту, и уж не надеялся на ответ, когда услышал вдруг тихий, невыразимой красоты голос:

— Ты пришел в Храм Прощения.

…Ярин открыл глаза. Посвистывал ветер, сухо шелестела об оконное стекольце пороша — стояла глухая ночь. Но в самом Ярине будто теплился отсвет близкого рассвета. «Не забыть! Только бы не забыть!» — взмолился он и через миг спал опять, глубоко и без сновидений.

Глава пятьдесят шестая

зимнее ненастье сулит тепло

Тот же ветер прилетел озоровать под другое окошко, лепил на него мокрый снег пополам с дождем.

— Тепло несет, — сказал Иван, глядя в черное окно.

— Скоро весна, — подтвердила Алена, — холода уходят. Жить будет веселее.

— Жить будет веселее, — медленно повторил Иван, глядя в устье печи, где плясал по поленьям огонь.

В избушке было тепло, непогода за окном делала домашний покойный уют еще дороже.

Алена провела рукой по светлым волосам Ивана, открыла его чистый высокий лоб. Голова Ивана лежала у ней на коленях. Она взяла лицо его в свои ладони и тихонько повернула к себе. Иван поднял на нее глаза. Алена чуть улыбнулась, будто поощряя его. И Иван спросил:

— Ты бессмертна, Алена?

— Нет.

— Тогда чем умолила ты Деву Смерть?

— Я с ней не встретилась. Веда моей жизни хозяйка, она и отпустила меня.

— Зачем?

— Чтоб исправить ошибку, несправедливость к тебе.

— Я помню, как ты сказала, будто жизнь мою поломала и воротилась, чтоб выправить. Как ты ее поломала, я не знаю. Любовью одарила, счастьем великим — да, это знаю. А про что говорила, это мне не понятно, да я и понимать не хочу про такую глупость. Одно лишь томит чем дальше, тем больше — боюсь, что близится время, когда опять потеряю тебя. Ведь как сейчас, так не будет всегда, хоть я и рад, и согласный на жизнь-сон. Ты со мной, ты живая — вот что важно мне. А почему — хоть бы и никогда не узнал, это вовсе не главное.

— Но меж тем оно мучит тебя?

— Да. Потому, что моего хотения, боюсь, не спросят.

Алена прислонилась затылком к бревенчатой стене, покрытой большой теплой шкурой.

— Мне еще нечего ответить тебе, Иванко. Я жду, а чего, пока не знаю. Я не знаю нашего будущего…

«…но знаю — у Алены будущего нет…»

— Я в одном уверена — там не будет горя.

«Об этом я должна позаботиться»…

— Ты не бойся будущего, Иванко.

— Хотел бы, а не могу. Сознаюсь тебе, Алена… По деревне только и слухов, что про Яриновых дружков. Дивятся люди на невиданные перемены в них. Мне то не удивительно, знаю, кто об них позаботился. Об другом сказать хочу — каждое следующее имя мне, что нож в сердце. Как будто еще на шаг ближе к некому краю. И шагов тех осталось всего один-единственный… А потом что? Уже знакомая мне жуть боли и одиночества?

Алена наклонилась низко.

— Нет, это не повторится, любый мой. И Яринова компания не главная моя забота. Их я бы и так бросила — душа бы об том не болела. Ты — единственная моя заботушка, люблю тебя так, что растаяла бы вся в тебе, слилась в одной душе, в одной судьбе…

— Да если б так стало, Алена!

— Видишь — желание у нас одинаковое, одно на двоих, так чего боишься ты? Все так и будет, желанный мой. А шаг последний, мыслишь — Ярин? Нет. До Ярина мне больше дела нету. Оставила я его.

— Как?.. А люди говорят, с ним невесть что творится.

— Правду говорят. Только я ни при чем. К тому, что с Михасем, Антипом, Федором, Филиппкой случилось, да, причастна. Смерть Филькина — на мне, верно. Только ему я, как каждому из них, дала возможность выбора: повернуть к жизни человека достойной, либо от нее. Он кривую дорожку выбрал, не поверил в погибельность ее. Но Ярину учинить смерть Филькиной подобную ничем он этого милосердия не оправдал. Я пыталась говорить с ним. И оставила его той судьбе, которую он выбрал.

— Отчего же слухи про него идут один другого причудливей.

— Я единственное только сделала — то, что прятал Ярин от света, начало выходить наружу, чтоб не мог дальше таить от людей свою суть. Выбрал — неси. А люди чтоб знали, каков он. И не сумел бы он больше никому голову задурить, да под свою руку прибрать.

— Что с ним будет?

— Я не знаю, Иванко. Сам выберет. Ни помогать ему, ни губить его я не стану. Об одном я забочусь, правда, — людей от Ярина берегу. Пусть его зло только на него падет, больше ни на кого.

Глава пятьдесят седьмая

про то, что Храм Прощения всегда близко, рукой подать, надо лишь захотеть прийти в него

Утром Ярин проснулся рано, когда старшим братьям по случаю воскресного дня не возбранялось поспать подольше. Отец сегодня один, не спеша прибирался во дворе: поил-кормил, обихаживал скотину, подстилку соломенную у теляток менял — да мало ли работы хозяин радивый найдет?

Ярин умылся тщательно, спросил у матери свежую рубаху. Потом неспеша, долго и тщательно расчесывал гребнем длинные кудри свои — не помнил, пожалуй что, когда чесал их в последний раз. Еще недавно черные, как вороново крыло, они утратили теперь свой прежний цвет, и скручивались жесткими своевольными кольцами, в которых гребень только зубья терял, и Ярину не хватало терпения до конца растеребить спутанную пегую гриву. Он начинал дергать ее и терзать и, наконец, ежли не ломал гребешок, так закидывал его куда ни попадя.