Энн Райс - Витторио-вампир

– Простите великодушно. Я не хотел вас обидеть. Просто эти ангелы не желают выражаться ясно.

Другой попутчик, который относился ко мне с удивительной добротой, который столь бескорыстно помогал мне тащить седельные мешки – а ведь в них было все мое состояние – и даже не попытался украсть хоть что-нибудь, начал было объяснять:

– Если ты спрашиваешь о Фра Филиппо, он снова попал в жуткую историю. Его собираются подвергнуть пытке – хотят вздернуть на дыбу.

– Нет, этого быть не может, только не с Филиппо Липпи! – остановившись как вкопанный, закричал я. – Кто мог бы причинить такое зло этому великому художнику?

Я обернулся и увидел, как оба ангела внезапно прикрыли лица руками, так же горестно, как когда-то Урсула прикрывала свое лицо, и они зарыдали. Только их слезы оказались удивительно чистыми и прозрачными. Они просто молча смотрели на меня. Ох, Урсула, подумал вдруг я с невыносимой болью, сколь прекрасны эти создания, и в какой же могиле ты спишь под Двором Рубинового Грааля, так что не можешь увидеть их, не можешь увидеть, как молчаливо и тайно они крадутся по городским улицам?

– Это верно, – сказал Рамиэль. – Это совершенно справедливо. Кто мы такие, что мы за хранители, если Филиппо попал в такую беду, превратился в столь вздорного и лживого человека, и почему мы оказались столь беспомощными?

– Мы всего лишь ангелы, Рамиэль, – ответил Сетий. – Послушай, Рамиэль, мы не должны осуждать Филиппо. Мы не обвинители, мы – хранители, и ради этого мальчика, который его так любит, не говори о нем вообще.

– Они не имеют права казнить Филиппо! – закричал я. – Кого это он обманул?

– Он причинил вред самому себе, – скал старик. – Он попался на мошенничестве. Выставил на распродажу картины, и все знают, что один из его учеников слишком многое сделал сам. Его долго пытали, но на самом деле не причинили особого вреда.

– Это ему-то не причинили вреда? Ведь он всего лишь… великолепен! – с горечью сказал я. – Ты говоришь, что его пытали? Как можно найти оправдание такой несусветной глупости, такому оскорблению, ведь это оскорбление самим Медичи.

– Помолчи, дитя мое. Он сам сознался, – сказал младший из двоих смертных. – Дело почти закончено. Если хочешь знать мое мнение, ничего себе монах, этот Фра Филиппо: если не ухлестывает за женщинами, то скандалит.

Мы подошли к Сан-Марко. Мы стояли прямо на площади Сан-Марко, у монастырских дверей, расположенных, как и двери большинства флорентийских домов, вровень с тротуаром, как будто река Арно никогда не выходила из берегов. А ведь время от времени такое случалось. Меня переполняла радость. О, как я счастлив снова увидеть этой рай!

Но мой разум неистовствовал. Все воспоминания о дьяволах и об отвратительном убийстве в церкви исчезли без следа, и случилось это в тот же миг, как с ужасом я услышал, что художник, которого я ценил более всего на свете, должен быть подвешен на дыбу, словно самый обычный преступник.

– Он иногда… да, именно так…– медленно проговорил Рамиэль, – ведет себя как… обычный преступник.

– Он выберется оттуда, заплатит штраф, – сказал старик. Он позвонил в колокол, призывая монахов. Тонкой, по-старчески высохшей рукой ободряюще похлопал меня по спине: – Ну же, будет тебе, перестань плакать, дитя, прекрати. Филиппо уже надоел до смерти, всем о нем все известно. Если бы в нем была хоть капля святости Фра Джованни!

Фра Джованни. Ну конечно же, под таким именем они подразумевали великого Фра Анджелико – художника, который в грядущие века пробудит благоговение в людях, и те разве что только не на коленях будут стоять перед его картинами. И именно в этом монастыре жил и творил Фра Джованни, именно здесь расписывал монашеские кельи для Козимо.

Что мог я сказать?

– Да, да, Фра Джованни, но я… я… не люблю его. – Разумеется, я любил его; я почитал и его самого, и его изумительную работу, но это чувство не шло ни в какое сравнение с моей любовью к Филиппо, к художнику, которого мне удалось лишь один раз мельком увидеть. Как можно объяснить эти странности?

Позыв к рвоте заставил меня согнуться вдвое. Я ринулся прочь от своих добрых помощников. С усилиями испустил все содержимое желудка прямо на тротуар – кровавую струю мерзости, которую скормили мне эти дьяволы. Я видел, как она вырывалась изо рта и струилась по улице. Ощущал зловонный смрад этой гадости и смотрел, как она растекалась в расщелинах между камнями мостовой – смесь полупереваренного вина и крови.

Вся мерзость Двора Рубинового Грааля, казалось, выплеснулась наружу в этот момент. Горестное отчаяние охватило меня, я услышал, как дьяволы шепчут: «лишенный разума», «презренный», и усомнился в существовании всего, что видел, всего, чем я был, всего, что открылось мне всего несколько мгновений назад.

В волшебной лесной чаще мы с отцом ехали верхом и беседовали о полотнах Филиппо. Я был студентом, юным наследником, и передо мной расстилался весь мир, а приятный сердцу запах лошадей смешивался с лесными ароматами.

«Лишенный разума», «презренный», «глупец», который мог стать бессмертным…

Когда я смог разогнуться снова, то прислонился к монастырской стене. Синий цвет небес был настолько ослепительным, что я невольно прикрыл глаза, но все же блаженствовал, купаясь в тепле. В ожидании, пока угомонится мой несчастный желудок, я пристально смотрел прямо перед собой, стараясь укротить боль, причиненную солнечным светом, полюбить его снова и довериться ему.

Перед глазами, всего в футе от меня, возникло лицо Сетия, и во взгляде его я отчетливо видел выражение глубочайшего беспокойства.

– Боже милостивый, ты снова здесь, – прошептал я.

– Да, – сказал он, – я обещал тебе.

– Так ты не оставляешь меня, правда? – спросил я.

– Нет, – ответил он.

Через его плечо на меня пристально глядел Рамиэль, словно нехотя, но впервые не без интереса. Его более короткие, ничем не стянутые волосы придавали ему моложавый вид, хотя такое отличие для меня не имело особого значения.

– Нет конечно, никоим образом, – прошептал он и тоже впервые засмеялся.

– Делай так, как говорят тебе эти достойные люди, – сказал Рамиэль. – Позволь им проводить тебя в монастырь, затем как следует выспись, а когда проснешься, мы будем с тобой.

– Ох, но это кошмар какой-то, ужасная история, – прошептал я. – Филиппо никогда не изображал подобные ужасы.

– Мы и сами не нарисованы, – сказал Сетий. – То, что Господь предназначил для нас, мы выясним завтра – ты, Рамиэль, и я. А теперь ты должен идти. Монахи уже пришли. На их попечение мы оставляем тебя, а когда проснешься, мы встретимся вновь.

– Звучит как молитва, – прошептал я.