Барбара Хэмбли - Те, кто охотится в ночи

Интересно, сколь многим из этих коричневых черепов его спутник мог бы сказать: «Я знал его…»

Вереница мыслей вывела Эшера на несколько неожиданную тему, и он спросил: — Вы никогда не заказывали свой портрет?

Вампир окинул взглядом горы костей чуть ли не в человеческий рост, сваленные у стен, и кивнул, не выразив удивления.

— Только однажды, — сказал он. — Как раз перед тем, как я покинул Испанию. Я никогда не посылал за ним, поскольку портрет вышел непохожий и довольно безобразный — Ренессанс в ту пору до Мадрида еще не добрался. А позже — согласитесь, было бы несколько затруднительно позировать ночью и при свечах.

Они шли дальше; одна тьма сменялась другой.

Свет фонаря упал на секунду в жерло очередного тоннеля, и Эшер остановился. В тот же миг выяснилось, что шедший на шаг впереди Исидро уже стоит, повернувшись к нему лицом. Вампир, как оказалось, следил за ним не менее внимательно, чем недавно в отеле Монтадор.

Эшер молча взял фонарь и направил луч в тоннель, сам еще не зная, не показалось ли ему то, что он увидел.

Ему не показалось.

Дон Симон стоял рядом, недоверчиво выгнув изящно очерченные брови. Эшер потряс головой, озадаченный не менее своего спутника. Затем медленно двинулся в узкий каменный коридор.

Если везде в катакомбах кости тянулись аккуратными насыпями, то здесь порядок был нарушен. Кости лежали, рассеянные по полу, иногда собирались в пригорки, словно хворост, сложенный для костра. Под подошвами захрустело. Впервые (на памяти Эшера) шаги Исидро не были бесшумны. Затем пол снова очистился, и Эшер моргнул, пораженный новой картиной.

— Сумасшедший рабочий?

Дон Симон медленно покачал головой.

— На потолке нет копоти, — сказал он. — Сюда никто не заглядывает: ни рабочие, ни туристы. Вы же сами обратили внимание: мы прошли первыми по этим костям.

— Нечто подобное я видел в монастыре капуцинов в Риме, но…

Вдоль стен тоннеля были сложены тазовые кости. Свет фонаря вызывал в них причудливую игру теней, когда Исидро и Эшер проходили по узкому проходу между двух насыпей. Тазовые кости — и никаких других. Потом они уступили место черепам; пустые глазницы провожали их с печальным вниманием. В боковом тоннеле Эшер углядел охапки ребер, хрупких и распадающихся. Потом были пригорки позвонков, а за ними пошли фаланги пальцев — все мельче и мельче. В конце тоннеля их ждал еще один алтарь — третий по счету.

Эшер ошеломленно потряс головой и повернулся к Исидро. — Но зачем?…

— Это довольно трудно объяснить, — негромко ответил вампир, — человеку вашей эпохи, да и любому, родившемуся в так называемый Век Рационализма.

— Но сами вы понимаете?

— Когда-то понимал.

Эшер наклонился и поднял фалангу из ближайшей груды, что тянулись вдоль стен подобно кучам зерна в амбаре. Повертел в пальцах, бессознательно повторяя движения Лидии, когда она изучала разрубленный позвонок Лотты. Маленький изящный стерженек с шишечками суставов, освобожденный от хрупкого чуда нервов и мышц, позволявших ему когда-то чутко отзываться на прикосновение любовника или сжимать рукоятку пистолета. Эшер повернулся, намереваясь пуститься в обратный путь, когда из темноты пришел шепот:

— Верни.

Он замер.

Он не видел ничего, кроме теней в охапках ребер впереди и вокруг. Он взглянул на дона Симона. Глаза вампира метались от тени к тени — расширенные, испуганные, ищущие. Ясно было, что Исидро не только не видит говорящего, но даже и не может его почувствовать.

— Положи то, что взял, — прошептал голос на латыни, и Эшер шепнул в ответ на этом же языке:

— Почему?

— Она будет это искать.

— Кто?

— Та, кому это принадлежало. Они все придут сюда за своими черепами, ребрами, фалангами пальцев, даже за маленькими ушными косточками — не больше камушка в перстне. Вострубит труба — и они начнут искать себя, искать то, что от них осталось. А потом поднимутся по лестнице — каждый со своим прахом. Все, кроме меня.

Что-то сместилось во мраке. У Эшера шевельнулись волосы, когда он увидел, как в каком-нибудь ярде от него тени сложились в подобие человеческой фигуры. Он почувствовал, как рядом вздрогнул дон Симон — несмотря на свое сверхъестественно острое зрение, он тоже прозрел лишь теперь.

Голос снова шепнул на латыни:

— Все, кроме меня.

То, что было надето на незнакомце, когда-то называлось монашеской рясой; истлевшая, расползающаяся дырами, она, видно, была немногим моложе лежащих вокруг костей. Владелец ее старчески горбился, ежась, словно от холода; в изможденной ссохшейся плоти сияющие глаза казались огромными — зеленые, как полярный лед. Хрупкие детские челюсти были вооружены невиданно длинными и острыми клыками. Лохмотья рясы не закрывали горла, и Эшер мог разглядеть на груди вампира черное от времени и грязи распятие.

Трясущаяся рука, больше похожая на птичью лапу, указала на дона Симона; ногти были длинные, обломанные.

— Мы услышим трубный глас, — шепнул вампир, — но нам некуда будет идти, тебе и мне. Мы останемся невоскресшими, несудимыми, одинокими; все другие уйдут… Куда? Этого мы так и не узнаем… Может быть, они замолвят за меня словечко, они ведь должны понять, зачем я делаю это, они умолят…

Дон Симон выглядел смущенным, но Эшер спросил:

— Замолвят — перед Божьим престолом?

Старый вампир устремил на него жаждущие мерцающие зеленым светом глаза.

— Я делал все, что мог.

— Как твое имя? — спросил Исидро, переходя на грубую средневековую латынь с сильным испанским акцентом.

— Антоний, — шепнул вампир. — Брат Антоний из ордена миноритов. Я украл это… — Он коснулся своего черного облачения, и ветхий лоскут остался у него в руке. — Украл у бенедиктинца на рю Сен-Жак, украл и убил ее владельца. Мне пришлось это сделать. Здесь сыро. Вещи портятся быстро. Я не мог выйти и предстать нагим перед Богом и людьми. Мне пришлось убить… Ты понимаешь, что мне ПРИШЛОСЬ это сделать?

Внезапно он оказался рядом с Эшером (причем не возникло ни чувства разрыва времени, ни провала в восприятии); касание тонких пальчиков было подобно прикосновению колючих лапок насекомого. Глядя в его лицо, Эшер внезапно обнаружил, что брат Антоний выглядит не старше дона Симона и многих иных вампиров. Лишь старческая поза да белизна падающих на сгорбленные плечи волос создавали впечатление крайней дряхлости.

— Чтобы сохранить собственную жизнь? — спросил Эшер.

Пальцы брата Антония все бродили по его руке, то ли прощупывая кости, то ли пытаясь согреться живой кровью. Другой рукой монах держал Эшера за мизинец, и ясно было, что вырвать его из этих хрупких пальцев так же невозможно, как если бы мизинец был замурован в цемент.