Ф. Коттэм - Дом потерянных душ

После этого я поинтересовалась его мнением насчет того, дошли ли Мэллори и Ирвин до вершины.

«Я точно знаю, что дошли, — ответил Кроули. — Джордж Мэллори сам мне рассказывал, как они вместе уселись на „Крышу мира“, пожали друг другу руки и разделили между собой остатки шоколада, затем укрепили там флажок и отщелкали полпленки, перед тем как начать спуск, во время которого оба сорвались и погибли. Мертвым лгать незачем».

Так он сказал, а потом поднялся, показывая тем самым, что аудиенция закончена. Уходя, он повернулся ко мне спиной, и я увидела на ней целую гроздь летучих мышек, привычно уцепившихся лапками за бархат.

Кроули мог читать мои мысли. Возможно, он мог предсказать и мою судьбу. Впрочем, даже если и так, то ни один мускул не дрогнул на его лице. Фишер, несмотря на всю свою харизму, таким даром не обладает. Дэннис же слеп ко всему вокруг, кроме предмета своих распутных вожделений. Представляю, как он удивится, когда узнает о моих истинных сексуальных предпочтениях. Сегодня, когда мы ехали в машине и он вынул из кармана зажигалку «Данхилл», чтобы дать мне прикурить, я заметила торжествующий блеск в его глазах. Для него я уже завоеванный трофей. Добыча, право на которую осталось только закрепить постельными формальностями. С ним, боюсь, все пройдет действительно очень формально. Он ничего вокруг не видит. По крайней мере, у него пелена на глазах. И это еще мягко сказано.

Мне бы очень хотелось описать дом Фишера, стоящий в величественном уединении в лесу на острове, но я уже порядком утомилась. Завтра, накануне церемонии, у меня будет достаточно времени для записей. Мне запретили брать с собой фотоаппарат, поэтому волей-неволей приходится доверять свои мысли бумаге, что довольно-таки утомительно. Впрочем, как мне кажется, то, о чем предстоит рассказать, в двух словах не опишешь.

17

Ситон закрыл дневник, так как в парке стало слишком темно. Солнце садилось, окрашивая в розовый цвет дым из пароходных труб возле Баттерси. Тени, отбрасываемые деревьями, сгустились и стали длиннее, листва потемнела, скрыв от посторонних глаз засуетившихся в преддверии сумерек птиц. Пол подумал о Себастьяне Гибсон-Горе, исследующем алкогольные недра раскрытого полушария в сизом облаке французского табака. Пол подумал об ирландце, о его темной фигуре за стеклом, качающейся словно маятник. Пол подумал о странном видении, его посетившем: тело Пандоры на отмели близ Шадуэлла. И он не смог связать эту смерть со всеми ее омерзительными подробностями с бьющей через край жизнью той женщины, что описала себя в дневнике. Закрыв тетрадь, он постарался как можно более аккуратно завернуть ее в клеенку. Затем сунул пакет в карман куртки, чтобы не привлекать лишнего внимания.

Полу необходимо было подумать. Он понимал, что не может признаться Люсинде в краже. Но не мог придумать ни одного правдоподобного объяснения тому, каким образом к нему попала эта тетрадь. Он чувствовал, что дневник способен помочь ему понять образ мыслей Пандоры и мотивацию ее таинственного дара. Но обосновать все это он не мог. Так как тогда пришлось бы обнародовать источник и, следовательно, признаться в воровстве. Был вечер четверга. У него остается еще неделя до срока, когда он должен будет представить обстоятельное эссе из восьми тысяч убедительных и красивых слов на тему Пандоры Гибсон-Гор. То, что сейчас лежало у него в кармане — с учетом того, что было известно о Пандоре, — уже представляло собой настоящую сенсацию. Одна только лесбийская ориентация этой женщины-фотографа могла стать основанием для пересмотра ее канона с точки зрения предметного содержания и скрытых символов. А еще ее увлечение магией, которая, похоже, захватила Пандору.

Ему не терпелось продолжить чтение. На часах было без четверти девять. Если он сейчас пойдет домой и поужинает с Люсиндой, то у него останется в запасе еще час до закрытия «Ветряной мельницы». Там он сможет устроиться за угловым столиком и под тихие жалостные соул-баллады дочитать дневник. Ситон почувствовал необычное радостное возбуждение и вдруг понял, что его первоначальный замысел стал приобретать характер наваждения.

Наваждение? Ну конечно нет. Просто в парке уже совсем стемнело и вот-вот должны запереть ворота. Пол увидел за черной решеткой ограды луч фонарика полисмена, делающего обход по мостовой Миллбэнка. Нет, это всего лишь профессиональное любопытство журналиста заинтересовавшегося загадочной женщиной, жившей в ужасное, развращенное время. Однако при чем здесь Люсинда? Ему пришлось признать, что уже ни при чем. И вот, стоя под сенью деревьев в сгущающихся сумерках, Ситон вдруг понял, что в данном случае для него самое важное, с одной стороны, не заниматься самообманом, а с другой — не подвести Люсинду.

Загадка Пандоры Гибсон-Гор поглотила его целиком Это уже было больше чем просто желание помочь своей девушке. Но ведь именно с Люсинды, с искреннего порыва выручить ее все и началось. Так или иначе, но ему придется написать это эссе. И он сделает свое сочинение достаточно убедительным. На худой конец, можно переработать информацию Боба Холливелла, из которой следовало, что Пандора добровольно, а вовсе не из-за крайней нужды отреклась от мирской суеты. Можно было также получить свидетельство от фирмы «Фогель и Брин» о ее трепетном отношении к своей аппаратуре. Пандора была в числе первых пользователей «Леек» массового производства. Для «изюминки» годился и тот забытый факт, что один из фотоаппаратов Пандоры до сих пор в превосходном рабочем состоянии, словно ожидает прикосновения руки почившей в бозе хозяйки. Пол мог расспросить мистера Брина-младшего о технических недостатках ранних моделей «Лейки» и об изготовленной специально для них пленке. Мистер Брин не откажется говорить с ним на эту тему. Пол постарается написать дипломную работу как можно лучше. Он не имеет права подвести Люсинду.

Пол стоял посреди парка Виктории у Тауэра в кромешной тьме. Колокол над зданием палаты общин гулко отбил девять ударов. И Пол Ситон дал себе торжественное обещание. Он не имеет права подвести Люсинду.

7 октября, 1927

Приехал Кроули! Он прибыл сегодня днем в компании египтянки. Я ужасно обрадовалась встрече с ним, особенно после всех этих нелепых гостей, которых человек Фишера с самого утра доставлял в хозяйском «мерседесе». Кроули сразу же меня узнал. Он поднял брови и поджал губы, словно говоря: «Я не выдам вашу тайну». За год, пролетевший с нашей встречи в Бресции, он ужасно постарел: волос практически не осталось, а цвет лица стал мертвенно-бледным. Однако глаза ею все так же горели озорным огнем, и одет он был по-прежнему весьма экстравагантно: на нем был шелковый цилиндр, гетры и визитка. В руках Кроули держал трость из красного дерева с серебряным набалдашником, на которую он тяжело опирался, поднимаясь по парадной лестнице. А ведь когда-то он покорял Гималаи и чувствовал себя как дома на «Крыше мира»! Конечно, он сам себя доконал, но в любом случае зрелище это весьма печальное.