Энн Райс - Гимн крови

Узнавание, отразившееся в ее глазах, было таким интенсивным, что казалось, она ослепнет. Потом она посмотрела на Мону. Поднялась со стула, простерла вперед правую руку и указала на нее пальцем.

— Схватите ее! — воскликнула она приглушенно, будто ее голос внезапно сел. Она обежала вокруг стола. — Мы закопаем ее под деревом! Слышишь меня, Михаэль! — Она попыталась глотнуть воздуха. — Хватай ее, она мертва, разве ты не видишь? Хватай ее! — Она бросилась к Моне и Михаэлю. Он успел поймать ее, хотя его сердце разрывалось. — Я закопаю ее сама, — сказала она. — Неси лопату, Михаэль.

Охрипший голос приглушал истеричные нотки.

Мона прикусила губы и скорчилась в углу, ее глаза метали молнии. Квинн пытался удержать ее в своих объятиях.

— Мы будем копать глубоко-глубоко, — сказала Ровен, ее бледные брови сомкнулись. — Мы закопаем ее так, что она не вернется обратно! Разве ты не видишь, что она мертва! Не слушай ее! Она мертва. Она знает, что мертва.

— Ты бы хотела, чтобы я была мертва! — всхлипнула Мона. — Ты, злобное, злобное создание! — Гнев вырвался из нее, как вспышка обжигающего пламени. — Ты злобное, лживое создание! Ты знаешь, кто забрал мое дитя! Всегда знала! Ты позволила этому случиться. Ты ненавидишь меня из-за Михаэля. Ты ненавидела меня, потому что это был ребенок Михаэля! Ты позволила этому человеку забрать его!

— Мона, прекрати, — сказал я.

— Дорогая, пожалуйста, любимая, — умолял нас Михаэль за Ровен, за себя, изможденного и сбитого с толку, и без усилий удерживал извивавшееся в его руках тело.

Я подошел к ней, высвободил из объятий законного супруга, сжал ее руки и впился взглядом в маниакально блестевшие глаза.

Я сказал:

— Я сделал это, потому что она умирала. Вини за этот грех меня.

Она увидела меня. Действительно увидела меня. Ее тело напряглось, как камень. Михаэль за ее спиной замер.

"Вы, оба, — сказал я, — обратите внимание. Я говорю беззвучно".

Существа из легенд, вульгарные прозвища, охотники ночи, навсегда лишенные света дня, живущие на человеческой крови, охотящиеся только на порочных, отбросах общества, если такие попадаются на пути, всегда процветающие среди людей, с начала времен следующие за человеком, тела, измененные кровью, усовершенствованные кровью, Квинн, Мона, я. Ты права, ты видишь, что она мертва, но мертва лишь для человеческой жизни. Я сотворил обряд. Наполнил ее оживляющей кровью. Смирись. Это случилось. Это необратимо. Я это сделал. Умирающая девочка, измученная болью и страхом, не смогла отказаться. Два века назад не было возможности отказаться мне. Год назад не давал своего согласия Квинн. Возможно, никто на самом деле и не дает своего согласия. Это моя сила и моя вина. Суди меня. И теперь она испытывает жажду. И теперь она охотится за кровью изгоев. Но она снова Мона. Ночь принадлежит ей, а дневному свету до нее не добраться. Я виновен. Проклинай только меня.

Я затих.

Она закрыла глаза. Из ее легких вырвался долгий раздирающий выдох, будто она изгоняла душащий ее ужас.

— Кровавое дитя, — прошептала она.

Она прижалась ко мне. Ее рука взметнулась вверх, чтобы сжать мое плечо. Я обнял ее, пропустил ее волосы через пальцы. Михаэль смотрел на нас так, будто отдалился от нас, он хотел все обдумать в уединении. Предоставив ее мне, он, пошатнулся, будто поплыл по комнате. Но он оценил мою откровенность, был тронут до глубины души. И испытывал томление и грусть. К нему направилась Мона и раскрыла ему объятия, и он обнял ее с поразительной нежностью. Он целовал ее в щеки, будто бы правда освободила в нем целомудренный источник нежности. Он целовал ее рот, ее волосы.

— Моя дорогая малышка, — сказал он. — Моя хорошенькая девочка, мой гениальный ребенок.

Он обнимал ее так же, как полчаса назад, только теперь я понимал значение этого объятия. Осознание ее природы медленно достигало его рассудка, и теперь он прикасался к ней иначе.

В нем была страсть, да, укоренившаяся в нем, питаемая годами, неотделимая от его существа, губительная страсть, но к ней он больше не испытывал ничего подобного. Необходимость заботиться о ней последние шесть лет послужила достаточным наказанием.

И эта неожиданная правда давала ему возможность снова проявлять к ней нежность, свободно целовать ее, гладить по волосам. Да, и она была снова с ним, отцом ее ребенка, отцом ее смерти.

— Как Талтос, — пробормотала она.

И засияла своей чудесной очаровательной улыбкой. Юность, не признающая страха. И, конечно же, теперь он отчетливо увидел, как в темной комнате светится ее кожа, и противоестественно блестят глаза, и рыжие волосы густым ореолом окружают ее улыбающееся лицо.

Она не почувствовала в нем ни беспокойной грусти, ни бескрайней боли. Он выпустил ее с восхитительным тактом и, взяв один из стульев, присел за стол. Он наклонил голову, провел пальцами по волосам.

Квинн присел напротив него. Он смотрел на Михаэля. А затем и Мона быстро пристроилась рядом с Квинном. Итак, они разместились.

Я стоял и обнимал Ровен. Где было мое вожделение? Непреодолимое волнение крови, властно требующей познать, попробовать, прочувствовать, овладеть, убить, предаться любви? Во мне бушевала неугомонная буря. Но я же очень сильный. Что есть, то есть, ведь так?

Но когда кого-то любишь так, как я любил Ровен, то не стремишься причинить боль. Примитивные потребности моего существа отступили, утихнув. Рассеялись, устыдившись, моей способность понимать это, знать, и найти для этого место в моей расчетливой душе.

Я приподнял ее лицо, мой палец вжался ей в щеку, жест, который примени его ко мне, я бы не вынес, но я был осторожен и приготовился отпрянуть, продемонстрируй она хотя бы малейшее неудовольствие. Она же только смотрела на меня с затуманенным осознанием. И вся ее плоть льнула ко мне, а рука на моем плече тепло обвила мою шею.

— Итак, — произнесла она восхитительным хрипловатым голосом, этим своим чарующим голосом, — Мы, Мэйфейры, в своем узком семейном кругу становимся хранителями еще одного священного секрета, еще одно племя бессмертных пожаловало к нам.

Легко, неуловимо она выскользнула из моих объятий, незаметно поцеловав мою руку, подошла к Михаэлю, сжала ему плечи ладонями и взглянула через стол на Мону.

— И вот каким-то образом подошел к концу мой гнозис, — она продолжила: — И теперь естественно… да, конечно же, я встану на защиту открывшейся нам правды, а также вернусь в мир, который я создала и который так во мне нуждается.

— Детка, ты вернулась, — прошептал Михаэль.

Я просто обожал его.

А когда наши глаза встретились, я понял, что она совершенно признала меня, была исполнена уважения ко мне и так глубоко понимала мою жертву, что в головокружительной тишине я не мог подобрать слов.