Сьюзен Хилл - Туман в зеркале

Я хотел было задать вопросы, хотел сказать: «Я бывал здесь. Кто это был? Чья это комната? Кто жил здесь тогда?» Но увидел, что горничная ждет меня — да и потом она почти наверняка этого не знает.

Я повернулся и последовал за нею, наши шаги глухо звучали на голых дубовых половицах, пока мы не остановились перед дверью.

Итак, сейчас я должен был наконец увидеть мисс Монмут — мою единственную живую родственницу. Во рту у меня пересохло, сердце громко колотилось в груди.

Это была спальня, продолговатая, с низким потолком, с голыми половицами и несколькими простыми, темными предметами сельской мебели. Ставни были закрыты, и в первое мгновение я замешкался, не в состоянии разглядеть ничего в полумраке. Но горничная спокойно прошла к окну и открыла ставни, и, посмотрев наружу, я увидел, что небо затянуто тучами, тяжелыми и иссиня-черными.

А потом она вышла из комнаты, очень мягко закрыв за собой дверь, и я остался наедине со своей родственницей.

Напротив меня стояла резная дубовая кровать без полога и подушек, и я тихо шагнул вперед, готовя первые ласковые слова приветствия, поскольку не хотел пугать или волновать старую женщину.

На ней было хлопчатобумажное платье цвета кости, седые волосы убраны со лба и заплетены в маленькую жиденькую косичку, покоившуюся у изгиба шеи. Руки ее были сложены, ладонями вместе, одна поверх другой. Она казалась невероятно старой и изможденной — глаза ввалились, вокруг губ и под скулами впадины, нос крючковатый и острый, как ястребиный клюв. Глаза ее были закрыты, кожа выглядела словно восковая.

Мисс Монмут была мертва, и мне, гостю, позволили войти, чтобы посмотреть на тело и воздать ему мои первые — и последние — почести.

Только высшим усилием воли мне удалось твердо устоять на ногах — у меня было такое ощущение, что ноги мои стали ватными, вся комната расплывается, а пол покачивался, словно море.

В панике я поднял глаза от лежащей передо мной кошмарной застывшей фигуры, и взгляд мой наткнулся на стену позади кровати. На ней висело зеркало в искусной резной раме с потускневшей и облупившейся позолотой и темным, с мутными прожилками стеклом — точная копия зеркала, которое висело в спальне в Элтоне, — и когда я в него посмотрел, мое собственное лицо, бледное, с испуганными, затравленными глазами смутно отразилось сквозь серый клубящийся туман.

По оконным створкам внезапно забарабанил дождь, и издалека, из-за вересковых пустошей донесся раскат грома.

15

Моему единственному оставшемуся в живых родственнику, мистеру Джеймсу Монмуту

Горничная возвратилась и провела меня через этот гнетущий старый дом обратно вниз, но не в мрачную залу, в которой я ждал сначала, а в маленькую скромную гостиную, где слабый, только что разожженный огонь, едва теплился в камине. Комната пахла сыростью, все здесь выглядело так, словно к этому годами никто не прикасался, но несколько книг и безделушек хоть как-то смягчали обстановку. На столике стояли поднос с графином хереса и какой-то пирог без начинки. К подносу было прислонено письмо.

— Значит, вы знали, что я должен приехать сюда, — вам известно мое имя.

Горничная наклонила голову, но я заметил, что она отступила от меня, как будто боялась, в глазах у нее была тревога, и она избегала встречаться со мной взглядом.

— Мисс Монмут получила мое письмо.

— Да.

— Но к тому времени, я полагаю, она была слишком больна, чтобы ответить?

Горничная откашлялась, ее руки нервно теребили передник.

— Она была больна уже очень давно. Только…

— Да?

— Это потрясло ее.

— Мое письмо?

— Ни у кого и в мыслях не было, что кто-то еще остался.

— Это правда. Я не знаю других своих родственников — именно поэтому мне так не терпелось приехать сюда и выяснить… выяснить, что мисс Монмут скончалась. Нам так много было о чем поговорить, она так много могла бы рассказать мне. Я мало что знаю о моей семье — и о Киттискаре — и о самом себе. Возможно, вы…

— Нет, — быстро сказала она. — Я приехала издалека. К мисс Монмут. Она нуждалась в уходе. Но больше меня ничего не касается.

— Она говорила вам обо мне?

Горничная кивком указала на письмо возле подноса.

— То, что она хотела сказать, она сказала там — несмотря на то что была уже при смерти и знала это. Но в здравом уме. Когда вы передохнете и прочитаете то, что она должна была сказать, я полагаю, что вы соизволите дать мне распоряжения.

— Распоряжения?

— Относительно приготовлений.

— О, я предпочел бы оставить все это вам или кому-нибудь еще из местных, кто знал ее. Я никоим образом не собираюсь вмешиваться в организацию похорон.

Она кивнула без улыбки:

— А что касается остального, возможно, вы скажете в должное время.

Она быстро повернулась, словно ей не терпелось оказаться от меня подальше, а потому я счел за лучшее больше не задавать никаких вопросов.

Я налил себе полную рюмку темного сладкого хереса, залпом осушил ее до дна и налил еще, потому что нервы мои еще не пришли в, порядок, и я до сих пор не оправился до конца от шока после того, как оказался один на один с останками мисс Монмут.

Снаружи все так же лил проливной дождь, и вокруг гремели низкие раскаты грома.

Я сел на стул с жесткой спинкой, поставил рюмку поближе и взял письмо.

Оно было написано чернилами, неровным, старомодным, но разборчивым и понятным почерком. Само письмо начиналось с тех же слов, что были написаны на конверте.

Моему единственному оставшемуся в живых родственнику,

Джеймсу Монмуту

Киттискар — ваш. Сочувствую вам. Будучи женщиной, я не имела здесь никаких неприятностей. Я о вас не знала. Мне никогда не говорили.

Никакого состояния здесь нет, они не оставили нам ничего, кроме дома, который наконец вернулся нашей семье. Он — в том виде, в каком я его нашла. Вам следует распорядиться вещами, как вы того пожелаете, потому что я от этого устала.

Я оставила распоряжения, чтобы меня похоронили в Рокс-Крэге. Не здесь. Здесь я упокоиться не могу.

О событиях двух последующих дней вряд ли интересно было бы рассказывать. От горничной я узнал, что предварительные приготовления относительно похорон уже сделаны — они должны были состояться в ближайшем небольшом городке после отпевания, — и я поспешно подтвердил все, не желая ни вмешиваться, ни предлагать никаких собственных альтернативных планов.

Я возвратился в гостиницу в Ро-Маклерби в тот же день. Там мне, похоже, нечего было делать, и я чувствовал себя странно выдохшимся и подавленным. Я унаследовал Киттискар, мое родовое имение. У меня были некие смутные детские воспоминания о посещении дома и о том, что я бывал в деревне и здешних местах, по-видимому, с некоей старой женщиной, которая присматривала за мной. Никто, казалось, меня не помнит и мной не интересуется, я не имел вообще никакой информации ни о моих родителях, ни о других близких родственниках и не знал ничего о том, что с ними произошло, и внезапно, лежа в полной апатии на гостиничной кровати, я почувствовал себя так, как если бы я в волнении следовал неким путем, преодолевая огромные трудности, вперед и вперед — для того лишь, чтобы наткнуться на глухую стену. Ничего.