Александр Анин - Миллион миллионов, или За колёсиком

Женщина двумя движениями заливает в горло содержимое своего.

«Во даёт», – дивится про себя Мхов.

«Каплан», между тем, отставив стакан, поудобнее устраивается в кресле, спрашивает:

– Так что вы мне хотели сказать?

– Сказать? – переспрашивает Мхов. – Вообще-то я хотел узнать.

– Узнать? – женщина, кажется, удивлена. – Что именно?

– Что всё это значит? – подавшись вперёд, чётко артикулируя, выговаривает Мхов.

«Каплан» хмурится, разочаровано кривит губы, словно на её глазах тает какая-то ей одной известная надежда.

– А? – переспрашивает Мхов. – Что это значит?

«Каплан» тяжело вздыхает, отводит глаза, скучающе шарит ими по стенам кабинета.

– Вы вообще кто? Откуда? – не унимается Мхов.

Женщина усмехается, сокрушённо качает головой, застывает в кресле.

Мхов теряет терпение. И начинается какой-то словесный позор из «что вам надо», «чего вы хотите», «скажите хоть что-нибудь», и уже когда Мхов перестаёт понимать сам себя, «ты думаешь, тебя просто так выпустят?! да тебя убьют сейчас!»

– Дурак, – тихо, но внятно говорит женщина.

– Что? – разом теряется Мхов.

– Знаешь, я пожалуй пойду, – она со вздохом поднимается из кресла.

– Хотя бы… – Мхов не знает, что ещё сказать. – Хотя бы… Ну хоть… как вас на самом деле зовут?!

И тут «Каплан» неожиданно легко соглашается:

– Ну, если тебе так интересно. Лично меня зовут Фюррет, – проскрипела-помяукала жирная полосатая гусеница с головой кошки. – Тебе у нас нравится?

Нельзя сказать, чтобы ему здесь нравилось, слишком уж необычно было место, куда на этот раз его привело колёсико. То было не просто пространство, а множественное наслоение пространств, при этом всё было как-то зыбко, ненадёжно-бесконечно: гористые местности видоизменялись в морские пучины, те в свою очередь поглощались пустынями, на которых вдруг сами по себе возникали старые, мшистые леса, сжигаемые огненной лавой из жерл бушующих вулканов. Здесь день непостижимо сосуществовал с ночью, а времена года поражали необъяснимой одновременностью. И это бы ничего, но все эти пространства были заселены тучами страховидных созданий – мириадами больших и малых монстров, каждый из которых был как бы скомпонован из нескольких разнородных сущностей. Здесь были собакозмеи, слонокоты, птицежуки, черепахольвы, лягушки с растительностью на спине, рыбопауки, гиеночерви, ящеры, наполовину сложенные из кирпича, таракановолки, зайцеежи, крылатые кони, летающие на огненной тяге, – короче, все здешние стихии были битком набиты невиданной нечистью. Всё это ходило, ковыляло, ползало, плавало, летало, орало, гудело, скреблось, трещало, пищало, фыркало, благоухало, воняло, цвело, гнило заживо.

Впрочем, твари не были агрессивны, напротив – чрезвычайно общительны, подчёркнуто любезны; здоровались, пытались вовлечь в беседу. Кошкогусенице Фюррет, бывшей его проводником, приходилось отгонять особо надоедливых громким скрипом пополам с шипением.

При этом сама она без умолку тараторила:

– Мы все тут считаем, что мир детства устроен несправедливо. Кто-то скажет, что такова природа вещей, но мы тут так не думаем.

– Кто такие вы и при чём тут детство? – спросил было он, но Фюррет будто и не слышала.

– А ты знаешь, куда уходит, детство? А? Чего молчишь? Полагаешь этот вопрос риторическим? Ха-ха! Хорошо. Спрошу иначе. Куда деваются дети? А откуда берутся взрослые? Во вопрос! А вот ещё. Кому пишут на заборах? Кто громче смеётся, электророзетка или ножницы? Чем мальчики отличаются от обгрызенных ногтей? А девочки – от дырочек на чулках? Что говорит зажженная спичка дождевому червю? О чём догадывается буква «ы»? Куда девается любовь из моркови? Кого боится тёмная комната? А мечты съедобны? Кто пролил молоко матери? Где шарила отцовская рука? На какой вопрос отвечает слово «На!»?

– Хватит, – взмолился он. – Я ничего не понимаю!

– М-м-да? – Фюррет вроде как удивилась. – Ну ладно. Видишь ли, мы все тут думаем, что воспитание детей – штука гораздо более простая чем кажется. Дети воспитывают сами себя, и не дело взрослых… Кстати, кто такие взрослые? – И, не дожидаясь ответа, – Взрослые – это дети, не знающие, что они всё еще дети. Так вот. Не дело этих самых переростков мешать быть детьми настоящим детям, прививать им вкус к «правильности». Только тогда дети смогут вдоволь наиграться в детский ужас и вырастут впо-настоящему правильных взрослых, не обремененных детскими кошмарами. И тогда мир будет другим. Ну, более пригодным для жизни, что ли. Не отягощенным детскими фантазиями: игрой в солдатики, болезненным подсматриванием за всем и вся, нанесением бесполезных ущербов, слабосильным садизмом, ну, и так далее, ну, ты понял. Только там, откуда ты явился, это ещё мало кто знает…

Он подумал, что, наверное, если кошкогусеница права, то колёсико привело его туда, где в такой вот причудливой форме сконцентрировалось всё недосказанное детство мира.

Он спросил:

– А вдруг освобожденный детский ужас окажется еще ужасней, чем взрослый?

Фюррет усмехнулась:

– В чем-то, конечно, да. Еще бы. Но масштабным бедствием это всё равно не станет. У детей же нет широкого доступа к инструментам мироустройства. В отличие от взрослых, понимаешь?

Он рассеянно покивал в ответ.

Фюррет, между тем, продолжала:

– Видишь ли, мы планируем появиться там, у вас. Не сейчас, попозже. В ином качестве, ну, не настолько живые, что ли. Но с гораздо большими возможностями.

– А зачем?

– Ну… Это будет что-то вроде разведки. Активной разведки.

– Как это?

– Сам увидишь. Следите за телепрограммой.

Он непонимающе пожал плечами. Некоторое время она, ухмыляясь, смотрела на него.

– А когда мы исчерпаем свой ресурс, придут другие. За ними – еще какие-нибудь. И так до тех пор, пока почва не окажется достаточно разрыхлена. В общем, рано или поздно появится поколение детей, которому суждено будет стать детьми колёсика . Вот тогда и начнётся настоящий Детский Мир.

– Колёсико? – удивленно переспросил он. – Как у меня?

– Ты просто эксперимент. У тебя, скажем так, лабораторная модель. С ограниченными возможностями. Хотя и с ней можно добиться неплохих результатов. Но ты, скорее всего, не добьёшься. Остановишься… Кстати, впоследствии это может быть вовсе и не колёсико. Какой-то другой предмет. Но принцип тот же.

Он молчал, не зная, что сказать, а она вдруг переспросила:

– Так на какой вопрос отвечает слово «На!»?

– Ни на какой, – угрюмо сказал он.

– Фиг то, – отрезала Фюррет.

– Постой-постой!

Крупный филин с плоскими рогами, растущими прямо изо лба, шумно свалился откуда-то сверху.

– Подожди, Фюррет, дорогая, не спеши.