Джон Харвуд - Призрак автора

Внезапно из тени выплыла фигура и проследовала по тропинке прямо к воротам дома. Мужчина — явно молодой — в своей голубой рубашке с распахнутым воротом и с холщовой сумкой, перекинутой через плечо, совсем не походил на адвоката. Завидев ее в окне, он приветливо помахал рукой, и она не удержалась и махнула в ответ, а потом сломя голову бросилась вниз по лестнице, пренебрегая предостережениями тети Уны насчет скользких ковров и сломанной шеи, так что открывала гостю дверь, слегка запыхавшись.

При ближайшем рассмотрении его внешний вид оказался еще более неформальным. Голубая рубашка была линялой; из-под коричневых вельветовых брюк выглядывали видавшие виды коричневые тяжелые ботинки, явно нуждавшиеся в чистке. Помимо рюкзака у него на плече болтался плащ цвета хаки, на котором выделялись медные пуговицы с выбитыми на них орлами. Он был худощав, ростом чуть выше Корделии, с рыжеватыми кудрями, розовощекий, а лицо его светилось приветливой улыбкой. Она сразу же оказалась во власти его обаяния; а еще в ней проснулось странное, слегка волнующее чувство, будто они знакомы уже давно; внутренний голос словно подсказывал: «Я тебя знаю», хотя она и не сомневалась в том, что видит его впервые.

— Мисс де Вере? Я Гарри Бошан из компании Уэдерберна и Холла.

— О да, входите. Но вы должны называть меня Корделией.

— Тогда вам придется называть меня Гарри. У вас великолепный дом. Трудно поверить, что он находится в такой глуши. Пробираясь по лесу, я уж думал, что заблудился, пока не вышел на тропинку и не увидел, как вы машете мне из окна.

— Кажется, вы первый помахали мне. Не хотите ли чаю?

— С удовольствием, но, может быть, прежде мы взглянем на картины и прочие вещи? Если у вас, конечно, есть время. А потом я выпью чаю с сознанием исполненного долга.

— О да, конечно, у меня полно времени, — с излишним пылом произнесла Корделия и слегка покраснела, устыдившись собственного рвения. — Проходите, пожалуйста. Должна сказать, вы не очень-то похожи на адвоката.

— Мой дядя — он как раз и есть господин Холл — тоже так считает. Просто вы предупреждали, что от станции придется идти по грязи, поэтому я подумал: такая одежда будет в самый раз. Впрочем, я надеюсь, вы не сердитесь.

— О нет, совсем нет, очень хорошо, что вы оказались не таким солидным.

— Сказать по правде, — продолжил он, когда они направились по коридору — как она успела заметить, у него была неровная походка, как будто он все время кренился вправо, — меня гораздо больше интересуют картины, нежели юриспруденция. Это еще одна причина, почему дядя Тимоти так беспокоится из-за меня. Я бы предпочел, чтобы меня направили сюда как раз потому, что я знаю толк в живописи, но, честно говоря, дядя доверил мне эту миссию, рассудив, что уж с инвентаризацией имущества и оформлением бумаг я справлюсь.

— Что ж, я рада, — ответила она, — потому что мне эти картины дороги, и надеюсь, вам тоже небезразлична их судьба.

Пока они поднимались по лестнице, она обратила внимание на то, что у него не сгибается левое колено, так что перед каждой ступенькой ему приходилось делать еле заметную паузу, чтобы приподнять ногу.

— Наследие войны, — сказал он, словно отвечая на ее немой вопрос. — Причем совершенно позорное, должен признаться. Как-то вечером я торопился вернуться в казармы и упал с мотоцикла. Остаток войны провел на костылях, работал в штабе, в Лондоне. Возможно, иначе я не был бы сейчас здесь. Все мои друзья погибли.

— Да, я понимаю. Я тоже… мы тоже потеряли отца, за месяц до окончания войны.

— Ужасно. И еще более обидно погибнуть перед самым концом войны… извините, я, наверное, допустил бестактность.

— Нет, это не бестактность, это правда. А правда не может обидеть… Во всяком случае, не должна, — добавила она, подумав про Беатрис.

— Боже, кто это? — воскликнул он, когда они остановились на лестничной площадке перед портретом.

— Имогена де Вере, моя бабушка.

— Отличный портрет. Очень красивый, правда. Кто его написал?

— Генри Сен-Клер. Разве вы не знаете его историю?

— Вы хотите сказать, что этот портрет тоже принадлежит попечителям? О боже! Нет, я не знал, я читал только само завещание. Очень странное… почти безумное завещание, если позволите так выразиться. Какого черта?..

— Да, я тоже думаю, что он был сумасшедшим. И очень злым. — Подавив в себе желание выложить всю правду, она умолчала об Имогене, ограничившись историей Рутвена де Вере, который «в приступе безумия» разорил Сен-Клера и спрятал его картины. Гарри Бошан слушал внимательно, не отрывая глаз от портрета. Раз или два он бросал взгляд на Корделию, словно сравнивая лица.

— Так что на самом деле, — продолжила она, — если по совести, они принадлежат Генри Сен-Клеру, хотя я знаю, что закон смотрит на это иначе.

— К сожалению. Но я понимаю, что вы имеете в виду. Чем дольше я смотрю на этот портрет, тем острее ощущаю, что мне следовало бы узнать о художнике как можно больше. Какие удивительные глаза… Можно посмотреть другие полотна?

Хотя комната уже стала ей знакомой, она все равно каждый раз испытывала трепет, переступая порог. Сегодня, впуская сюда первого посетителя — и не кого-либо, а Гарри Бошана, — она волновалась особенно, но его реакция не разочаровала ее. Он начал неторопливо осматривать помещение, передвигаясь от одной картины к другой, а она наблюдала за ним, стоя в дверях и вспоминая далекий зимний день, когда ее саму допустили в святая святых. Он был настолько поглощен созерцанием, что казалось, будто он бродит во сне. Наконец он остановился перед первой картиной из серии «Изгнание дьявола» — с одинокой фигурой, спешащей через залитый луной лес, — и обернулся к ней.

— Простите меня, — произнес он, — я даже не представлял… пока не увидел тот портрет, я думал, меня ожидают любительские акварели или что-то в этом роде. Но эти картины просто потрясающи. Вот эта, например, напоминает мне Гримшоу — вам знаком этот художник? Впрочем, сегодня о нем мало вспоминают. Он мастерски передавал лунный свет. Прекрасный живописец. Но в этом полотне чувствуется угроза…

— Он называл это «Изгнанием дьявола», — сказала Корделия, подходя к нему. — Имея в виду приступы меланхолии.

— Понимаю… А вот это, — обратился он к следующему лунному пейзажу, — надо же, какая тонкая шутка!

На первый взгляд ничего комичного в сюжете картины не было. В верхней части полотна сквозь голые ветви деревьев просматривался высокий мрачный дом. Из окна верхнего этажа лился оранжевый свет, и проступающие в нем темные контуры оконных переплетов казались особенно зловещими, напоминая хищный оскал. Листья и сломанные ветки толстым слоем покрывали мощеную плитами дорожку, воздух был густо напоен отчаянием. Дорожка убегала вниз, к воротам с каменными столбами. Но на этом ощущение реальности заканчивалось, поскольку сразу за воротами открывалась бездна. Каменные плиты угрожающе зависали над пропастью, которая опоясывала дом. Рваная земля, прикрытая опавшей листвой, тускло мерцала в лунном свете.