Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад - Петрушевская Людмила Стефановна
Аксель тронул ее губы. Раскрыл их большим пальцем и просунул мизинец глубже, пощупать могучий обрубок ее языка.
— Слава богу, что ты можешь так орать, — сказал он. И снова занялся с ней любовью — прямо там, в садике, заросшем кампсисом, что привлекал только нелетающих птиц, и монахини наверняка смотрели, столпившись в «вороньем гнезде»: Аксель видел, что круглая смотровая вышка на высоком столбе накренилась в сторону, как головка подсолнуха. Монахини смотрели, упрятав умерщвляемую плоть в терновые трусы, но та все равно истекала соком и трепетала загробной жизнью. «Никогда она вам не достанется, — мысленно сказал Аксель Посейдоновым дочерям о своей любви, — никогда она не достанется никому, кроме нас». Это чистая правда, потому что его союз с Рапунцель был невозможен, все так говорили. Подержать что-то невозможное в руках, а не только в сердце — очень редкий божий дар.
«Может, нашему малышу было бы с ними лучше», — написала в блокноте Рапунцель, когда под покровом темноты они покинули Сан-Жижико, и Аксель вез ее кресло по лесной тропинке. Хотя оно то и дело подпрыгивало на сосновых шишках, Рапунцель рисовала портрет ребенка, который как будто бы родился у них, и его кому-то отдали, — ребеночка с нормальными ножками, в отороченном лисьим мехом конвертике и такой роскошной коляске, что своими шелковыми занавесками и причудливыми хромовыми завитушками на блестящем черном корпусе напоминала катафалк.
«У нас был бы богатый ребенок», — написала в блокноте Рапунцель.
Аксель еще не сказал ей, что под серебристой монтажной лентой, которой он обернул кисть, скрыт обрубок отрезанного пальца. Пока Рапунцель томилась в монастыре, он лишь однажды ушел из садика — купить пралине на променаде, чтобы чуть-чуть подкрепиться, а там его поймал наемный убийца и уволок в недра казино «Ватерлоо». К счастью для Акселя, мордоворота опьянял садизм — он решил убивать жертву медленно, смакуя каждую деталь. Пока он играл с отрезанным пальцем Акселя, ковырял им в носу и грыз заусенцы, Акселю удалось удрать сквозь вентиляционный люк.
Именно этот головорез открыл Акселю истинные намерения владельца казино — тот собирался изъять у их первенца внутренние органы. Для его тяжелобольной жены требовались новые запчасти — самые новые, какие только бывают.
— Когда он наконец рассказал мне про палец, — прошептала тень русалки Дезире, — мне стало так жалко нашего первенца. И я рыдала, словно у нас уже родился ребенок, словно я видела его, а потом его унесли. Так что я не помню, чья это была мысль — сунуть голову в петлю, когда мы пришли к тому дереву повешенных. Ты не видела спектакль «Ромео и Джульетта» Уильяма Шекспира? — Эта пьеса была Дезире не знакома, хотя в прошлом году ей дали роль в трагедии «Тит Андроник», которую ставили девочки в Нутрогнилле. — Мы с Акселем смотрели его в амфитеатре Сан-Жижико. Ромео играл сорокалетний дядя в парике и с нарумяненными щеками, но актер оказался хороший, так что все скоро забыли о его возрасте.
— Как «Ромео и Джульетта», — сказал Аксель, вынув Рапунцель из кресла и поднося ее к петле, уже задушившей многих линчеванных. У него на руках ее охватила эйфория, вся душа устремилась к мысли о небытии, и русалка легко продела голову в петлю, сама затянула узел. Аксель отошел на шаг, но не смог вынести мысли, что она умрет первой, вскочил на кресло, чтобы дотянуться до соседней петли. Кресло неожиданно поехало, Аксель упал, ударился головой о череп какого-то давно казненного преступника и потерял сознание. Когда он очнулся, над ним качалась в петле мертвая Рапунцель.
— Он не передумал, Дезире, — убеждала ее тень русалки, — он решил жить сам, чтобы вместе с ним жила и моя душа.
С этими словами Дезире свалилась вниз — уставшие руки больше не держали ее на ветке. Тень русалки тут же растаяла. Дезире жестко приземлилась на обе ноги и почувствовала, как в лодыжке порвалось ахиллово сухожилие, как оно скакнуло вверх, точно перерезанная ножницами резинка, и где-то под коленкой свернулось в клубок. От боли девушка лишилась чувств, но очнулась всего несколько минут спустя — Миранда затаскивала ее в кресло Рапунцель, которое валялось под деревом со времен наполовину состоявшегося самоубийства влюбленной пары. Отверткой, которую она держала в носке для защиты от приставаний извращенцев, бродивших по лесным тропкам, Миранда починила шаткие колесики и покатила Дезире в серую ветреную дымку неба над океаном, видневшимся вдали.
— Уже начало первого, — сказала Миранда, — но если он тебя любит по-настоящему, то наверняка подождет!
— Мне надо к врачу, — сказала Дезире. Нога болела той же пронзительной болью, какая всегда бывает, если удариться кончиком локтя, только в сто раз хуже.
— Ш-ш, сейчас не время болтать! — сказала Миранда, хотя до пляжа было еще минимум полчаса ходу. Дезире закрыла глаза. Вот бы заснуть, увидеть сон об Акселе — том прекрасном Акселе, каким он был, пока не спас русалку.
После смерти Рапунцель прошла, должно быть, всего неделя или две, когда Дезире нашла записку от Акселя в трещине, куда она до сих пор наведывалась каждое утро перед тем как идти за медом на пасеку. Она совала в трещину меж кирпичей руку, надеясь, что пальцы наткнутся на край свернутой бумажки.
«Дорогая Дезире, ты еще здесь, по ту сторону стены? С любовью, Аксель».
«Дорогой Аксель, да. С любовью, Дезире».
Аксель вернулся в Академию Бойкнут, но не учеником. Теперь он обслуживал мальчиков, которых некогда так обожал, а также учителей и деканов. Ни один человек его не узнал и, конечно, никто не поверил, когда он назвался Акселем. Теперь его из-за отрезанного мизинца звали не иначе как Беспалый и во всякой краже подозревали его. «У Беспалого к рукам прилипло», — говорили друг другу мальчишки, даже если пропадал всего лишь зубец на старой пластмассовой расческе.
Каждый день он шнырял со щеткой по техническим лазам под крышей, чистил дымоходы и вентиляцию, протирал каждый клапан черных легких старого здания, где вяло учились мальчики. В подвале помешивал деревянным веслом их белье в чане с кипятком и щелоком, и порой, складывая чистую одежду, переодевался в чью-то форму, надевал даже майку с трусами и фантазировал о жизни, которую сам когда-то вел. Валяясь на стопке сложенных одеял, теребил член сквозь материю чужих брюк, курил отсыревшую сигарету, которая часто шипела и гасла из-за влажности в прачечной. Сжимая пальцами свое нежное горло, пытался глотнуть — чтобы ощутить напрасную борьбу Рапунцель за глоток воздуха в последние минуты жизни. «Я хуже того пирата, — думал он, вспоминая ее отрезанный язык. — Как мне жить с самим собой?» Он сильнее пережимал рукою горло, представлял, как жизнь покидает его, представлял себе мертвого Акселя и живого Беспалого, преступника, злодея Беспалого, — и он сделал Дезире предложение в рое сердитых пчел, глядя в ее лицо, закрытое плотной сеткой, спадавшей с широких полей черной шляпы до самых ног. Кольцо с рубином он украл накануне вечером у жены директора школы, пока та принимала ванну; она его надежно спрятала в антикварную шкатулку с выскакивающей балериной, которая уже не выскакивала. Аксель потеребил зубец на крышке, пробуя починить балерину, но тут же услышал соблазнительный плеск — вымытая жена директора вылезала из ванной.
— Смотри больше не урони его с пальца, — сказал он Дезире, то ли забыв, как было дело, то ли надеясь, что она не помнит его неудачное предложение на чертовом колесе. Дезире простила ему эту маленькую ложь — первое из тысяч прощений, которые, чувствовала она, ждали своего часа, застряв у нее в зубах, как тупая боль.
Хотя Дезире и Миранда прибыли к часовне далеко за полночь, Аксель ждал. Сидел, скрестив ноги, на бампере ржавого «вольво», припаркованной прямо у входа под розовым заревом неоновых неразлучников, и из-под коротких брюк его смокинга — они словно уровень паводка отмечали — торчали разноцветные носки. Смокинг желтый, как одуванчик, — он взял напрокат в часовне вместе с манишкой и другими причиндалами.
