Влада Медведникова - Бирит-нарим

Думал еще несколько лет проживу здесь…

Маленький дом, тесный, всего три года как перебрались сюда, взяли другие имена, преобразились в глазах людей… Рабов не держали, жили втроем и казались соседям семьей не бедствующей, но и не богатой. Но началась осада — и изменилось все. Как не пытайся, а не может экимму уподобиться человеку, истощенному от голода, страдающему от болезней. Ни раз и ни два уже врывались во двор люди, искали запасы зерна, проклинали и угрожали. Уходили ни с чем, — не было в этом доме пищи, а чары экимму тушили их пыл.

Но все же — слишком мы на виду.

Ишби завернул таблички в ткань, и, не думая ни о чем, устремился прочь из дома, к воротам, туда, где ждали его.

Ночная темнота пахла грязью и гарью, липла к коже, словно речная тина. Пронзительными и близкими казались звуки: вой собак, перекличка стражи вдалеке и стон ветра. Но Лабарту не слушал голоса города, закрыл от них свое сердце. Не поднимая глаз, медленно, выводил он строку за строкой, и письмена острыми клиньями врезались в сырую глину.

Дети его сердца молчали. Ишби стоял рядом, держал печать наготове, Зу же сидела, прислонившись к стене, дремала.

И сны ее неразличимы для меня, и чувства не слышны…

Прервался на миг, побоялся, что дрогнет рука от непрошенных мыслей. Но тут же тряхнул головой и вновь принялся за дело.

Он знал эти места. Здесь, возле реки, теснились дома из простого кирпича, узкие улицы петляли, заводя в тупики, и люди опасались ходить в этих краях в одиночку после захода солнца. Шум у причалов не утихал и ночью, и если хочешь затеряться в городе, то разве найдется лучшее место?

…Но не сейчас…

Лабарту протянул руку, и Ишби вложил печать в его ладонь. Резной цилиндр коснулся глины, прокатился по ней, оставил отпечаток: символ Энлиля и имя жреца, повторенные дважды.

— Готово, — тихо проговорил Лабарту.

Огня он не зажигал, писал в темноте, и теперь строки казались ему черными всполохами. Невесомой была палочка для письма — просилась вновь прикоснуться к глине. Лабарту вытер ее о край плаща, спрятал.

— Высохнет на солнце завтра, — продолжил он. — И к вечеру не придется уже прятаться тут, мы…

Он замолк, вслушиваясь в ночь. Ишби тревожно шевельнулся рядом, а Зу вскинулась, в один миг пробудившись ото сна, поднялась на ноги. Жажда была к ней близка, — движения резкими стали и ломкими, неторопливая плавность ушла.

Но даже голод ее я едва ощущаю.

Порыв ветра ворвался под навес — словно птица бесшумно пронеслась мимо — и на землю спрыгнул человек.

Нет, не человек… экимму.

Опустился на колено, руки прижал к груди. Грязный плащ был накинут на плечи, спутанные волосы заслоняли лицо, но Лабарту узнал его. Всех пьющих кровь в городе он знал.

Пришедшего звали Шакету, и не так давно он поселился в Баб-Илу. Но слухи ходили, что он лучше всех знает трущобы и городские окраины, и обличье меняет так часто, что и уследить трудно, — то разбойником становится, то жрецом Энки, то корабельщиком.

— Лабарту. — Шакету говорил еле слышно, словно голосом боялся выдать то, что лежало на сердце. — Знай, я ухожу отсюда, жить у реки теперь не буду.

— Я понял тебя. — Лабарту смотрел на него, но Шакету не поднимал глаз, и руки прижимал к груди, по-прежнему. — Но если уходишь, потому что боишься, что тесно здесь станет… то незачем — завтра покину это место.

И без меня слишком тесно здесь. Слишком людно, слишком…

Да, прежде проще всего было затеряться в трущобах, но теперь, когда люди обезумели и из-за крох пищи готовы драться насмерть… Теперь, сколько ни кутайся в грязные лохмотья, сколько ни касайся чарами встречных, — трудно остаться незамеченным среди людей, сраженных болезнью и голодом. И чем больше экимму — тем сложнее скрыться.

— Незачем, — повторил Лабарту.

Шакету взглянул на него, быстро, и вновь опустил голову, длинные пряди упали на лицо. Потом заговорил, по-прежнему тихо — так песок шуршит, высыпаясь из ладоней на землю.

— Место здесь стало плохое, плохая кровь… Мало в городе хорошей крови. Куда ты пойдешь?

Спросил и замер в ожидании. И хоть сидел Шакету не шелохнувшись, тревога его стала ощутимой, зазвенела в воздухе, как еле слышная струна.

Боится, что зря спросил, и смотреть мне в глаза боится…Но отчего я должен скрывать, куда отправлюсь?

— В храм Мардука, — сказал Лабарту. Сам не заметил, как протянул руку к табличке, едва не коснулся сырой глины. — Здесь я лишь на одну ночь.

Шакету кивнул.

— Тогда простимся здесь. — Голос его все также шелестел чуть слышно, но смелее стал, легче. — Я ухожу сейчас.

Порыв ветра вновь донес вой собак и запах гари, тяжелый и горький.

— Куда? — спросил Лабарту.

Шакету помедлил мгновение, и Лабарту знал, — он взвешивает ответ, подбирает слова.

Часто так говорят со мной… В городе, что мне принадлежит, — часто.

— При дворце буду жить, — сказал Шакету. — Там есть место для меня.

Зу шевельнулась возле стены.

— При дворце… — проговорила она. — Кровь там чистая, жизнь легкая, и не придется…

Лабарту жестом прервал ее.

— Мы отправимся в храм, — повторил он. Разговор показался бесконечным, и хотелось лишь, чтобы закончилась ночь. — Иди во дворец, Шакету, и пусть удачной будет твоя дорога.

Шакету поднял голову, тень улыбки скользнула по его губам.

— Пусть невзгоды покинут хозяина Баб-Илу, — так он сказал, склонился и исчез в сплетении уличных теней.

Не так сильна моя жажда, я найду…

Лабарту не поднимал глаз, смотрел на свои руки, а те будто сами делали работу: складывали таблички, законченные сегодня, убирали приборы для письма. Душно было, и свет дня, что поникал в узкие окна, казался тусклым, неживым.

— Сестра и муж ее мне завидуют, — сетовал Шу-Капи, младший писец. — Думают, здесь, в храме, нас досыта кормят. Думают, что чужаки нас не тронут, не ворвутся в святое место…

Против воли Лабарту взглянул на него. И тут же потемнел мир, кровь затмила все — кровь билась в запястьях Шу-Капи, горячая, неслась по жилам.

Слишком горячая.

— Думают, работой не утруждают меня тут, — продолжал тот. Сидел он, облокотившись о стол, и казался сейчас тенью, далекой и серой. Но в нем жили раскаленные потоки, каналы и реки пылали, сжигали его. — Не стал говорить им… А ведь только сегодня глава дома хлеба велел уменьшить порции зерна, знаешь ли об этом?

Лабарту отвел глаза. Но зов крови не утих, — плыл в затхлом воздухе, не давал думать.

Не так плохо мне, чтобы…

Каждый день он встречал Шу-Капи: они вместе сидели в хранилище, записывали слова жрецов, бесконечные столбцы чисел, короткие письма… И день за днем Лабарту видел, как болезнь побирается к младшему писцу. Тот еще не ощутил ее, но кровь уже его выдавала: стала темной и неистовой, несла в себе яд.

…не так мне плохо, чтобы пить его кровь.

— Знаю, — отозвался наконец Лабарту, глядя в сторону.

Хотел добавить: «Поделюсь с тобой зерном, много не нужно мне, а ведь двое детей у тебя…» Но спохватился, удержал слова.

Нельзя.

Не нужна была еда людей ни ему, ни Ишби, ни Зу, и даже радости она не приносила сейчас, когда тень жажды непрестанно блуждала рядом. Но нельзя себя выдать, и потому каждый день Зу забирала причитающуюся долю из хранилищ, растирала зерно в муку, пекла хлеб во дворе храма. Делала все то же, что и другие женщины — жены жрецов и писцов храма, укрывшего их от безумия осады.

Лабарту сам не заметил, как поднялся и пошел прочь. Лишь у двери остановился, сказал, не оборачиваясь:

— Скоро весна, и война прекратится, жрецы Сина говорили об этом…

— Да, — согласился Шу-Капи, и голос его звучал устало. — Таково предсказание… Но в нем не говорится, что уйдут чужаки.

Комната, в которой ночевали они с Зу, была пуста. Голод подступал все ближе, и темнота, казалось, дрожала. Очертания стен и простой утвари выступали из мрака, но были зыбкими, и шелест тростниковых занавесей вторил их дрожи. Лабарту зажег светильник, и пламя заметалось в каменном сосуде, свет теплыми полосами лег на стол.

Лабарту опустился на скамью, закрыл глаза.

Дождусь ее… И пойду искать жертву.

Не первый день сдерживал он стремление к крови, и теперь оно накатило темным потоком, затопило сердце, и казалось, лед сковывает ладони, замерзает под ногами земля.

Словно у моря я, далеко на севере, зимой…

Но знал, куда приведут эти мысли, — потому вскинул голову, открыл глаза. И различил шаги, приближающиеся, скользящие среди вечерних звуков.

Занавесь зашуршала, откинутая привычным жестом, и вновь опустилась. Зу прошла в комнату, сбросила покрывало, ни слова не говоря, села на край постели. Даже не спрашивая, лишь по движениям, текучим и плавным, Лабарту знал, — для Зу охота была удачной.