Чарльз Уильямс - Сошествие во Ад

— Отдай, отдай это мне, Джон Струзер.

Он снова воздел руки в оковах и снова воззвал: «Господи, Господи!» Но теперь в этом возгласе слились поклонение и обожание: он принимал и благодарил.

Паулина содрогнулась, потому что поняла, кто стоит за ней и говорит ее голосом.

Голос опять сказал: «Отдай».

И тогда узник пал на колени и вскричал: «Я видел спасение Господа моего!»

С великим облегчением Паулина перевела дух. Встреча состоялась и оказалась не только и не столько встречей, сколько примирением. Та, другая, сделала то, что должна была сделать она. Не другая… она сама это сделала. Она столько лет несла страх, не свой, а чей-то еще, и вот настал момент, когда он, в свою очередь, стал чьим-то еще. На сердце у нее стало тепло-тепло, как будто костер, которого боялся ее предок, согрел ее. Голос позади нее пел, вторя голосу перед ней: «Я видел спасение Господа моего!»

Паулина обернулась. Позже она думала, что не могла иначе, но это было не так. Да, движение было почти инстинктивным, так человек взмахивает рукой, пытаясь удержать равновесие, но движение было осознанным. Она обернулась к тому, чего так долго избегала, но великолепное создание, стоявшее позади, смотрело не на нее, а на мученика. У Паулины закружилась голова. Она закрыла глаза и пошатнулась, но ее поддержал сам воздух и не дал упасть. Глаза пришлось открыть. Она же тысячу раз видела это в зеркале — слегка вьющиеся каштановые волосы, длинноватый нос, твердо сжатый рот, худощавая фигура, длинные руки, ее платье, ее жесты. Не было никакого нимба, никакого сверхъестественного венца, но существо ослепительно сверкало и переливалось волнами света. Такой видят смертную плоть в ярчайшие моменты бытия все истинно любящие. Свет ошеломлял красотой чистых красок, голос был таким, каким Паулина мечтала произносить стихи Стенхоупа. Но никакие стихи, будь то даже Шекспир или Данте, не заменят оригинала, который силятся описать. Ведь стихи — всего лишь попытка перевода языка образов на язык слов. Слава поэзии не может затмить славу творения, ибо сколь ни богат поэтический язык, в нем нет стольких оттенков. Но и образ, и перевод порождены одной и той же стихией — радостью. Радость, наполнявшая ее сегодня днем, сделала возможным ее сходство с самой собой. До сих пор она просто не умела радоваться, только это не позволяло ей увидеть себя, питало ее иррациональный страх. Теперь она знала, что любовь обретает способность к действию, только когда радость превосходит определенную меру.

Она поделилась со своим предком радостью и теперь слышала шум его победного шествия. Невидимая толпа лилась мимо нее. Ее долг был уплачен, жертва принята. «Кто имеет, тому дано будет…»[35] Он имел: ему дали. Она жила без радости, чтобы он мог умереть в радости, но когда она жила, она не знала этого, а когда предложила, то не думала о том, что жертва умерла задолго до ее самопожертвования, так необходимого для воскресения.

Вокруг все еще звучали голоса людей, стекавшихся к костру. Кто-то выкрикнул: «А кто не имеет?..» Но кто мог не иметь? Великая слава самопожертвования, самоотречения доступна любому бедняку, и в необозримом времени не может не найтись тот, кто даст утешение его страданиям, кто подарит спасение.

Паулина слышала и вопрос, и голоса, и звон цепей. Она не видела ничего, кроме улиц Холма, и себя на Холме. Она не чувствовала скорби или страха, это еще должно было прийти или уже пришло — все зависит от того, какой взгляд на время выбрать. Ее другое «я» все еще стояло перед ней в немеркнущей славе, когда ее накрыла волна обретенной духовной силы.

Она не услышала ответа на вопрос, который выкрикнул голос в толпе. Вокруг звучали резкие чужие голоса, среди них знакомый голос вскричал: «Конец мира да будет на мне!» Звуки двоились, переплетались, как пути, на которых она могла теперь везде встретить Джона Струзера, везде, где мог понадобиться обмен безучастности на любовь. Она знала теперь, что обмен возможен между многими смертными сердцами, но никто не сможет измерить работу, совершаемую им в небесах. Наступила угрожающая пауза, напряженное ожидание тишины. Костер подожгли. Запахло горящим деревом.

Он стоял на костре и видел вокруг людей в форме Стражи Герцога, господ на лошадях, монахов, палачей, толпу из мужчин и женщин, пришедших из окрестных деревень. Жар опалял и душил его. Сквозь дым и пламя, охватившие его, он видел искаженные образы херувимов и серафимов, обменивающихся силой любви, и среди них — лицо своей дочери, осененное вечностью. Она единственная из всех его потомков смогла пожертвовать сердцем, чтобы облегчить его муку. Он благословил ее, приняв за ангела, и его благословение снизошло на нее ужасным благом. К ним обоим стремительно приближался конец света… одного, но далеко не единственного света. Покой объединил мертвого и живую. Ее путь больше не был мучением.

Небо над Паулиной покраснело отсветами огня или рассвета. Она все еще слышала запах горящей плоти, но вскоре исчез и он. Благодать окутала ее плотным непроницаемым покровом. В глубине разбитого и кающегося сердца родился глубокий вздох. На миг все ее существо полыхнуло великолепием, и все кончилось. Она стояла одна. В воздухе занимался рассвет; ессе omnia nova facio.

Некоторое время спустя, уже подходя к дому, она заметила Стенхоупа и подождала его перед своей калиткой. Он подошел и с улыбкой сказал:

— Проснитесь, лютни и арфы. Извините, я привык рано вставать.

Она протянула руку.

— Я вам обязана, — сказала она. — Навсегда.

Он внимательно взглянул на нее.

— Ну что, встретились?

— Да, — просто ответила она. — Я не смогу вам сейчас всего рассказать, но это случилось.

Он долго молча разглядывал ее, потом медленно и торжественно произнес:

— «Восстань, светись, ибо пришел свет твой, и слава Господня взошла над тобою».[36] — Затем добавил уже обыденным тоном: — У вас должно хорошо получаться, вы сможете красиво отдавать и красиво принимать. Ну, я тоже постараюсь. Господь с вами, Периэль.

— Ну, еще бы, у вас вон какое преимущество! — ответила она, отпуская его руку.

Он покачал головой.

— Нет, бежим-то мы одинаково, но препятствия у нас разные. И фарисей может спастись, если не будет цепляться за свою Гоморру.

Слово «Гоморра» окатило ее холодом. Она вспомнила вопрос из своего видения: «А те, кто не имеет?» Стенхоуп словно услышал его и ответил:

— Слава Господня падет на города равнины, Содом и другой. О Содоме мы многое знаем, но об этом другом, наверное, еще больше. Мужчины могут быть влюблены в мужчин, а женщины в женщин, могут говорить что-то, суетиться… Но знаете ли вы, как спокойны улицы Гоморры? Там водоемы вечно отражают лица тех, кто ходит со своими собственными призраками, но у призраков нет отражений. В Гоморре все всем довольны, Периэль, им не знакомы трудности. Там не бывает перемен, по крайней мере, до огненного дождя Славы Господней в конце. Они моногамны, у них нет детей — в их существование не вторгаются ни херувимы, ни младенцы, крикливые и утомительные, как у нас здесь, там нет рождения, а есть только вторая смерть. Они сосредоточены только на себе, и Творение, милость Господня, им незнакомо. Но мы почти не вспоминаем о Гоморре, уж не знаю, хорошо это или плохо.