Олег Лукошин - Наше счастье украли цыгане

— Точно! Точно! — кивали вешнеключинцы.

А человек, удивительно похожий на куркинского сподручника, зычно выдал:

— Истинная правда! Бандит во власти!

Напряжение, и без того немаленькое, возросло многократно.

— Значит, дома ваши Куркин пожёг с помощью цыган, — отозвался гордо и как-то обиженно Елизаров, которому давно уже пора было скрыться за дверью и закрыть её на засов от греха подальше, — а виноват в этом председатель? Железная логика. Значит, проходимец-уголовник вам милее советской власти? Значит, несправедливой она для вас стала? Ну погодите, вкусите вы щедрот от этой мрази кооперативной сполна. Мало не покажется, обещаю!

— Сам ты мразь мерзопакостная! — крикнул на него Пахомов, почти подобравшийся к тому моменту к нему вплотную. — Казнить тебя надо без суда и следствия! И партию твою преступную судить пора! Сколько вы за все эти годы людей перерезали и передушили, и всё вам мало, извергам! Где же ты, Господь Бог?! — Пахомов направил взгляд в небеса. — Почему ты прощаешь этим нелюдям все их злодеяния?! Почему не остановишь наши унижения?

Елизаров в ответ на это сделал короткий выпад и вломил школьному директору хороший хук правой. Прямо в скулу.

Пахомов отлетел прямо на людей, его заботливо поймали и поддержали.

— Видели? — оглянулся он на толпу. — Вот и весь его разговор с народом. Вот такая у нас власть. Да я тебя сейчас, сука…

Он нагнулся вдруг и схватил валявшийся на земле булыжник. Ровненький, овальный — иной раз захочешь такой найти и не получится, а сейчас будто кто под ноги подкинул.

— Бей председателя! — заорали в толпе.

Она, и без того искрившая злобой, послушно подалась вперёд. Елизаров наконец-то понял, что разговаривать с разгорячёнными и опечаленными людьми не стоит, попытался открыть дверь, но два парня, ловко скаканув через перила, захлопнули её перед ним. Мне с моего места видно было не шибко хорошо, но вроде бы именно один из них и нанёс председателю первый удар.

Елизаров по морде получил стойко, но, увидев, что противостоят ему два каких-то сопливых юнца, расправился и уже привёл в движение только что проверенный в деле ударный механизм. Однако завершить движение отнюдь не могучего, но крепкого, злого и сосредоточенного кулака не сумел — сзади подскочил Пахомов и обрушил ему на голову булыжник. Мне показалось, что брызнула кровь. Видимо, воображаю. Домысливаю. Ничего в таком мельтешении не разглядеть и не зафиксировать.

Оно в следующую секунду, мельтешение это, усилилось многократно и превратилось в сущее буйство пятен. На крыльцо вскакивали люди, председатель уже валялся под ними, люди свирепо двигали ногами, прикладывая их к елизаровским бокам, а один присевший на корточки человечек — школьный директор Пахомов — продолжал опускать на голову поверженного ниц руководителя колхоза своё беспощадное орудие. Услужливое воображение выдало мне в качестве звукового оформления чавкающие звуки от соприкосновения камня и проломленного человеческого черепа.

В какой-то момент я поймала себя на ощущении, что мне тоже хочется броситься туда, в гущу беснующихся тел и бить, колоть, раздирать в мелкие клочья строптивую человеческую плоть — и чтобы лицо орошали ручьи обжигающе-горячей крови, чтобы наслаждаться звуком ломающихся костей, чтобы наблюдать в угасающем взоре смирившихся человеческих глаз стремительно утекающую жизнь.

Силы небесные, откуда во мне столько жестокости? Кто вложил её в меня? Почему я такая гадкая и несовершенная? Как исправить себя и жить в гармонии с окружающей действительностью?

И я стояла, я смотрела на всё это злодеяние до самого конца. Уже торопливо рассосалась толпа, понявшая, что произошло смертоубийство, уже и сами палачи, утирая от пота и крови лица, отделялись по одному от переплетения взбудораженных тел и растекались по закоулкам, уже и Пахомов, оставшийся последним, поднялся на ноги и, погрузив лицо в ладони, пошатываясь, побрёл куда-то — а я, раскрыв от ужаса и возбуждения глаза, всё ещё взирала на неподвижное тело председателя.

Захотелось подбежать к нему и потрясти за плечо — вдруг живой? Но так и не решилась.

НИКОГДА НЕ СТАТЬ СЧАСТЛИВОЙ

Ну и что делать, когда не за что спрятаться? Ни за книги, ни за фильмы, ни за музыку? Ни за собственную фантазию? Даже за окружающее равнодушие не спрятаться, потому что действительность теряет вдруг свою извечную аморфность и обостряет путешествие по жизни. Буквально до колотых и резаных ран.

Я ещё на заре туманной юности — а-ха-ха, отморозила каламбур! — поняла и прочувствовала, что искусство, оно вовсе не для того придумано, чтобы объяснять что-то, производить тонкую настройку личности и указывать направления для самосовершенствования. Нет, у него исключительно терапевтические функции. Создать иллюзию деятельного участия, когда человеку самому себя жалко становится. И всё. Остальное — от лукавого. Придумано и домыслено.

Даже писать ничего не могу — вот как жахнуло. А думала — в любом состоянии способна. Индейцы, страсть, кровопролитие… Наверное, это и называется потерянностью. Оцепенение, потеря ориентации в пространстве и неспособность адекватно оценивать ситуацию. Особенно — себя в ней.

Никогда мне не стать счастливой. Я испорчена театром, пафосной возвышенностью и сознательным обострением эмоций. У меня за душой нет ничего другого. Как жить, чем заниматься, если меня не станут публиковать? Ну, или снимать в кинофильмах? Я вообще задумывалась когда-нибудь об этом? Куда я подамся со своей гордостью и презрением к людям?

Я слаба да безумия. Меня даже не требуется уничтожать, чтобы я исчезла. Либо применить ко мне равнодушие, либо заставить продемонстрировать никчемность, несовершенство и подлость. Пустить события в такой последовательности, чтобы демонстрация эта включилась. Всё — и я сама себя сожру.

А, может, оно и к лучшему.

АРМИЯ — СПАСИТЕЛЬНИЦА

Под вечер в деревню вошли солдаты…

Блин, я как о фашистском нашествии это сообщаю. Вошли, покорили… Не, всё будничнее, обыкновеннее, правильнее. Солдаты наши, советские. Милые такие ребята, симпатичные, весёлые. Кажется, им обрадовались многие. С ними стабильностью повеяло, порядком, окончанием кровавых безумств и хаоса. Уж я-то точно не расстроилась.

Рота. Так на улицах перешёптывались: прислали к нам пехотную роту. Около сотни человек. Неслабо. Солдатики в палатках разместились, их прямо в поле поставили. И вроде бы Вешние Ключи в кольцо взяли. Никому без разрешения не выехать, никому не въехать. И ещё какие-то люди в штатском прибыли. В сельсовете штаб развернули. Серьёзность зашкаливала, короче.