Стивен Кинг - Регуляторы

Когда же я наконец взяла себя в руки, смогла оторвать голову от стола и оглядеться, то увидела, что Херб уже достает тряпку из-под посудомоечной машины. Он все еще похохатывал и вытирал с глаз слезы. Как хорошо, что он смог отвести душу. Я поднялась, чтобы взять совок и щетку.

— Наверное Сет очень привязался к старому “Парусу мечты”, — только и сказал Херб. Сейчас три часа пополудни, и мы перерыли весь дом. Сет пытался помогать как мог. У меня защемило сердце, когда я увидела, как он заглядывает под диванные подушки, словно его пропавший космофургон мог завалиться туда, как четвертак или корочка пиццы. Херб начинал поиски полный радужных надежд, говоря, что фургон слишком велик и ярко раскрашен, чтобы мы могли его не заметить. Я тогда подумала, что он прав. Откровенно говоря, я и сейчас думаю, что он прав, только почему мы не можем найти этот фургон? Дневник я пишу за кухонным столом и вижу отсюда, как Херб на коленях ползает вдоль живой изгороди у дальнего конца нашего участка, шебуршит под кустами рукояткой грабель. Меня так и подмывает сказать ему, чтобы он перестал, ведь Херб уже третий раз обследует зеленую изгородь, но язык не поворачивается.

Шум наверху. Сет встает после дневного сна, так что с писаниной пора заканчивать. Убрать с глаз долой. Из мозга вон. И все будет хорошо. Я, правда, думаю, что Сет с большей легкостью читает мысли Херба, нежели мои. Почему, сказать не могу, но уверенность в этом у меня есть. А Хербу о дневнике я не говорю.

Тот, кто прочитает дневник, скажет: мы чокнутые. Только сумасшедшие могут держать мальчика в доме, зная, что с ним что-то не так. Одень даже не так, а мы понятия не имеем, в чем дело. Однако мы знаем: это что-то очень опасно. Так почему мы упираемся? Почему ничего не меняем? Трудно сказать. Потому что мы любим Сета? Потому что он контролирует нас? Нет. Иногда такое случается (Херб крутит губу, я бью себя по лицу), мы словно падпадаем под действие мощного гипноза, но это бывает нечасто. Большую часть времени он — Сет, ребенок, заточенный в темницу собственного мозга. К тому же он — это все, что осталось у меня от старшего брата. Но главным образом этого отрицать не приходится, дело в любви. И каждый вечер, когда мы ложимся спать, я вижу в глазах моего мужа то, что он, должно быть, видит в моих: мы прожили еще один день, а если мы смогли прожить этот день, то сможем прожить и завтрашний. Вечером так легко убедить себя, будто все это — особенность аутизма Сета, и поэтому не стоит устраивать трагедию. Шаги наверху. Он идет в туалет. Потом спустится вниз в надежде, что мы нашли его пропавшую игрушку. Но который из них услышит плохую весть? Сет, на лице которого отразится разве что разочарование (может, он даже поплачет)? Или другой? Тот, что шагает на негнущихся ногах и бросает вещи, если что-то идет не так, как ему хочется?

Я думала о том, чтобы отвести его к врачу, конечно, думала, да, я в этом уверена, и Херб тоже… но дальше мыслей дело не шло. В последний раз мы убедились, что это бесполезно. Мы оба там были и оба видели, как другой, не-Сет, прячется. Как Сет позволяет ему спрятаться: аутизм — это чертовски большое прикрытие. Но настоящая проблема не в аутизме, и не имеет значения, что врачи понимают и чего не понимают. Это, если говорить откровенно, как на духу, я теперь знаю точно. Когда мы пытались говорить с врачом, пытались объяснить, в чем истинная причина нашего прихода к нему, ничего у нас не вышло. Если кто-то прочитает этот дневник, мне даже интересно, сможет ли он понять, как это ужасно — ощущать чью-то руку, которая разъединяет голосовые связки и язык. НАС ПРОСТО ЛИШИЛИ ДАРА РЕЧИ.

Я так боюсь.

Боюсь того, кто вышагивает на прямых ногах, это несомненно, но боюсь и многого другого. Чего-то я просто не могу выразить, что-то могу, и очень даже хорошо. Но сейчас я больше всего боюсь того, что может с нами случиться, если мы не найдем его “Парус мечты”. Чертов розовый фургон. Куда он задевался? Если б мы могли его отыскать…

Глава 8

Момент смерти Кирстен Карвер Джонни думал о своем литературном агенте. Билле Харрисе, и реакции Билла на Тополиную улицу: искреннем, неподдельном ужасе. Биллу удавалось сохранять невозмутимость, даже улыбаться по пути из аэропорта, но улыбка начала сползать с его лица, когда они въехали в Уэнтуорт, пригород Колумбуса (по меркам штата Огайо — прекрасный городок), и окончательно исчезла, когда его клиент, которого, было время, упоминали в одном ряду с Джоном Стейнбеком, Синклером Льюисом и (после публикации “Радости”) Владимиром Набоковым, свернул на подъездную дорожку ничем не примечательного дома на углу Медвежьей и Тополиной улиц. Билл подозрительно косился на поливальную распылительную головку на лужайке, алюминиевую сетчатую дверь, газонокосилку, стоявшую на подъездной дорожке, — бензинового бога, терпеливо ожидающего, когда ему воздадут должное. Потом Билл повернулся, уставился на подростка, который на роликах катил по асфальту, с наушниками на голове, тающим мороженым в руке и со счастливой улыбкой на прыщавой физиономии. Случилось это шесть лет назад, летом 1990 года, и когда Билл Харрис, влиятельный литературный агент, вновь посмотрел на Джонни, улыбки на его лице как не бывало.

“Это же несерьезно, Джонни”, — в голосе Билла сквозило неверие. “Очень даже серьезно”, — ответил ему Джонни, и по его тону Билл понял, что Джонни не разыгрывает его. “Но почему? — последовал вопрос. — Святой Боже, почему Огайо? Я уже чувствую, как у меня падает Ай-кью note 43, а я ведь только что приехал сюда. Мне уже ужасно хочется подписаться на “Ридерз дайджест” и послушать по радио какого-нибудь болтуна. Так что уж скажи мне почему. Я считаю, что ты просто обязан сказать. Сначала этот кошачий детектив, теперь местечко, где фруктовый коктейль до сих пор считается деликатесом. Скажи мне, в чем здесь цимес, хорошо?” И Джонни ответил, что хорошо, а цимес в том, что все кончено.

Нет, разумеется, нет. Это сказала Белинда. Не Билл Харрис, а Белинда Джозефсон. Только что.

Джонни с усилием вынырнул из воспоминаний и огляделся. Он сидел на полу в гостиной, держа руку Кирстен в своих ладонях. Холодную и застывшую. Белинда склонилась над Кирсти с полотенцем в руке. На плече Белинды висела белая салфетка. Белинда не плакала, но на лице ее читались любовь и печаль. Она вытирала залитое кровью лицо Кирстен.

— Вы сказали… — начал Джонни.

— Вы меня слышали. — Белинда, не глядя, отвела назад руку с измазанным в крови полотенцем, и Брэд взял его. Белинда сняла салфетку с плеча, развернула и накрыла ею лицо Кирстен. — Господи, упокой ее душу.

— Я — за, — поддержал Белинду Джонни. Он не мог оторвать глаз от проступающих на белой ткани красных точек: три на одной щеке, две на другой, с полдюжины на лбу. Джонни провел рукой по собственному лбу, вытирая пот. — Господи, как мне ее жаль.