Фриц Лейбер - Ведьма

В возбуждении Соутелл смял лист бумаги, который держал в руках, заметил, что натворил, и быстро разгладил его.

— Благодарение небесам, что я спустился вниз! Должно быть, мое появление спугнуло его. Врач сказал мне, что, если не считать синяков, Ивлин не пострадала. Но синяки привели его в замешательство. Он утверждал, что в жизни не видел ничего похожего. Полиция решила, что тот человек, проникнув в дом, вызвал центральную станцию и попросил прозвонить наш номер — мол, звонок вроде бы не в порядке. Однако они не могли понять, как он пробрался внутрь, — ведь все двери и окна были на запоре. Но тут, наверное, виноват я сам: забыл, видно, запереть на ночь парадную дверь. Проклятая небрежность!

Полиция посчитала, что к нам наведался грабитель или сексуальный маньяк, но, мне кажется, он был просто чокнутый. На полу в гостиной валялось серебряное блюдо, рядом лежали, почему-то крест-накрест, две серебряные вилки и все такое прочее. К тому же он, по-видимому, слушал проигрыватель: крышка была снята, диск вращался, а на ковре я разглядел кусочки одной из пластинок Ивлин.

Норман изумленно взирал на свое боязливое начальство, однако недоумение, написанное на его лице, было всего лишь маской. На самом деле он напряженно размышлял. Перво-наперво ему подумалось, что теперь он получил доказательство того, что слышал в телефоне звук трещотки, ибо что иное могло быть записано на разбитой пластинке? Выходит, Ивлин Соутелл все-таки занималась колдовством: подтверждение тому — серебряное блюдо с. вилками и «все такое прочее». Кроме того, Ивлин, похоже, ожидала звонка и подготовилась к нему, иначе для чего ей понадобились все эти предметы?

Затем мысли его перескочили на синяки, о которых упомянул Соутелл: они подозрительно смахивали на те, которые наставила себе Тэнси с помощью телефонной трубки. Те же синяки, то же подручное средство — чем не свидетельство существования призрачного мира, в котором отраженный удар черной магии обрушивается на того, кто его нанес, в котором, вернее, замысел припугнуть недруга наведенными якобы чарами обернулся против того, в чьем больном мозгу зародился?

— Во всем виноват я один, — твердил Соутелл, дергая себя за галстук. Норману припомнилось, что Соутелл всегда будто нарочно предлагал себя Ивлин на роль козла отпущения — Я должен был проснуться! Я, а вовсе не она, должен был подойти к телефону! Когда я думаю о том, как она в темноте спускалась по лестнице, не догадываясь, что… О, а еще кафедра! Говорю вам, Норман, я потихоньку схожу с ума!

Мне страшно за Ивлин: она, бедняга, никак не отойдет!

Он затянул галстук так сильно, что тот сдавил ему горло; Соутелл торопливо ослабил узел.

— Знаете, с воскресного утра я не сомкнул глаз, — сообщил он, когда его дыхание восстановилось. — Если бы миссис Ганнисон по доброте душевной не вызвалась вчера посидеть пару часов с Ивлин, я не представляю, что бы я делал. Она не позволила мне даже… О господи! Ивлин!

Сверху донесся истошный вопль. Воскликнув: «Я же слышал шаги! Он вернулся!» Соутелл вылетел из кабинета. Норман устремился за ним, испытывая страх по совершенно другому поводу. Опасения его подтвердились, когда в окно гостиной он увидел, что в автомобиле на улице никого нет. Обогнав Соутелла на лестнице, он первым достиг двери в спальню и остановился. Соутелл, бормоча на бегу что-то невразумительное, врезался в него.

Картина, открывшаяся взгляду, потрясла Нормана.

Ивлин Соутелл, завернувшись в розовое шелковое одеяло, прижималась к спинке кровати. Зубы ее стучали, на лице разливалась мертвенная бледность.

У кровати стояла Тэнси. На миг Норман ощутил надежду, но потом увидел ее глаза, и надежда исчезла без Следа. Тэнси откинула вуаль. Из-за грубого макияжа, из-за этих нарумяненных щек и ярко накрашенных губ она выглядела непристойно размалеванной статуей, особенно на фоне нелепых розовых шелковых занавесок. Однако статуя изображала хищника, и хищника голодного.

Соутелл выбрался из-за спины Нормана, приговаривая:

— Что случилось? Что случилось? — Тут он заметил Тэнси:

— Я не знал, что вы тоже приехали. Когда вы вошли? Вы напугали ее!

Механический голос статуи заставил его замереть с Раскрытым ртом:

— Нет, я не напугала ее. Правда, Ивлин?

Ивлин Соутелл глядела на Тэнси округлившимися от ужаса глазами, зубы ее выбивали дробь.

— Да, Тэнси не напугала меня, — выдавила она. — Мы разговаривали… и… мне показалось… я услышала шум…

— Шум? — переспросил Соутелл.

— Да… как будто шаги… в холле… — закончила Ивлин, не сводя взгляда с Тэнси. Та коротко кивнула.

По настоянию Соутелла Норман помог ему обыскать верхний этаж. Поиски, разумеется, были тщетными, но исполненными драматичности. Вернувшись в спальню, мужчины застали Ивлин в одиночестве.

— Тэнси пошла в машину, — сказала она Норману. — Наверно, мне померещилось.

Но в глазах ее по-прежнему таился страх. Она не обращала никакого внимания на мужа, который суетился вокруг, то поправляя подушки, то накрывая ее одеялом.

Норман откланялся.

Тэнси сидела в машине, глядя прямо перед собой. Поза ее выражала все тот же животный голод. Норман с неохотой задал свой вопрос.

— Моей души у нее нет, — ответил ему механический голос. — Я долго выпытывала у нее истину, а под конец даже обняла. Тогда она закричала, потому что безумно боится мертвецов.

— Что она тебе сказала?

— Что мою душу у нее забрали. Это сделала та, которая не слишком доверяла Ивлин Соутелл, которой моя душа была нужна для собственных целей. Миссис Ганнисон.

Норман с такой силой стиснул руль, что у него на руках побелели костяшки пальцев. Он вдруг вспомнил о том загадочном взгляде, каким одарила его миссис Ганнисон.

Глава 18

Кабинет профессора Карра казался попыткой свести переполненный страстями материальный мир к девственной чистоте геометрии. Стены были украшены тремя заключенными в рамочки изображениями усеченных конусов. Книжный шкаф, заполненный трудами по математике в золоченых переплетах, венчали две модели криволинейных поверхностей, выполненные из тонкой проволоки и нейзильбера. Наполовину раскрытый зонт в углу комнаты вполне мог сойти за еще одну модель. На столе, разделявшем Карра и Нормана, не было ничего, кроме пяти листков бумаги, испещренных символами. Худой и бледный палец Карра уперся в верхний лист.

— Да, — сказал профессор, — подобные уравнения в символической логике допустимы и имеют смысл.

Откровенно говоря, Норман в этом и не сомневался, однако был рад получить подтверждение из уст математика. Накануне он проглядел классическую работу Рассела и Уайтхеда, но не был уверен, что сумел ухватить суть.