Александр Барченко - Доктор Чёрный

Он подвинул гостю шезлонг, с которого только что встала Джемма, и снова опустился в свою плетёнку, видимо стараясь взять в руки свои чем-то взбудораженные нервы.

— Брат-европеец узнал меня? — медленно произнёс гость, садясь на предложенное место и по-прежнему не отрывая своих странных глаз от лица доктора.

И с удивлением, граничащим с ужасом, Дорн увидел, как последний смертельно побледнел на минуту… Только на минуту. Тотчас же лицо приняло спокойное, бесстрастное выражение, словно окаменело. Лишь в глазах зажглась особая жизнь. Дорну казалось со стороны, будто мягкие в обыкновенное время глаза доктора бросают теперь целые снопы фосфорических лучей.

— Да. Я узнал тебя… теперь, — ответил он раздельно спокойным тоном. — Узнал. Но… скажи мне, приходишь ты сам от себя, или тебя направили ко мне с поручением братья, жилище которых охраняют «Желюг-Па»?

Гость ответил уклончиво:

— Разве брату не безразлично, говорит ли с ним брат или брат, посланный братьями?

— Очевидно, ты допускаешь, что мой мозг уже одряхлел или не вынес тяжести открытых мне братьями знаний, если считаешь возможным предлагать мне такие вопросы, — холодно ответил доктор.

Дорн снова не удержался от нервной дрожи. Настоящее пламя вспыхнуло на мгновение в мёртвых глазах индуса… Вспыхнуло и погасло.

— Если я являюсь от себя, откажет ли брат в беседе со мной? — медленно, взвешивая каждое слово, обратился он опять к доктору.

— Почему же? — возразил тот спокойно. — Брат, не сделавший и не помысливший зла против братьев и брата, не может сомневаться в искренности и расположении себе подобного.

— Пусть младший брат оставит нас одних в таком случае.

— Зачем же? — твёрдо возразил доктор. — Мой молодой товарищ не понимает нашего языка… Да если бы и понимал, брат, если говорит не от имени братьев, не может сообщить ничего, что требовало бы особой тайны от моих близких.

Скелетообразный гость долго молчал, спрятав под тяжёлыми веками свои мёртвые глаза. Потом снова уставился доктору в лицо и начал:

— Час тому назад я видел здесь девушку.

— Она не имеет причин скрываться! — перебил доктор холодно.

— Мудрец отличается от обыкновенного человека тем, что умеет не только говорить, но и… слушать, — колко заметил гость. — Но… буду продолжать. Брат знает не хуже меня, что девушка эта живёт не так, как она обязана жить… если только она имеет вообще право жить, — тихо добавил гость, и его глаза сверкнули жёстким металлическим блеском.

— Кто может лишить её этого права?

— Ману… — набожно начал гость.

— То есть комментарии и прибавления к нему браминов, — горячо перебил доктор.

— Признанные, принятые и утверждённые Советом Великих Братьев, — жёстко отрезал индус. — Как бы то ни было, чандала живёт в условиях, доступных не всякому брамину.

— Дальше? — выронил доктор.

— С этим можно было бы мириться, если бы чандала была развлечением, игрушкой брата, перед заслугами и знаниями которого бледнела бы эта маленькая слабость… Но это не так…

— Да, слава Богу, это не так, — вставил доктор, с презрением слушавший последние слова гостя.

— Возгласить Господу славу никогда не лишне, а для мудреца никогда не поздно! — возразил гость. — Но… быть может, брат позволит мне высказаться и не будет перебивать, как ученик, выскочивший на свет после шести недель низшего посвящения?

— Позволю… в том случае, если ты без обиняков скажешь, что тебе нужно? — сухо ответил доктор.

— Стхула-шарира чандала! — медленно отчеканивая слова, сказал индус.

— Для какой цели? — спросил доктор, видимо стараясь сдержать невольно волнение.

— Для того, чтобы освободить скованную им и линга-шарира божественную сущность и приобщить её к нирване.

— Повторяю, зачем?

— Затем, чтобы обречённая на смерть, на вырождение, кровь уцелевшего отпрыска отжившей расы не тормозила здесь, на земле, развитие и путь нашей расы.

— Но ты же знаешь, что наша раса не закончит развития человечества? Ты знаешь, что мы, сыны пятой расы, должны будем также уступить расе шестой, а ей на смену придёт седьмая, которой суждено завершить род человека.

— Что ж из этого?.. Когда я увижу первого представителя шестой расы, я так же буду заботиться о расчистке ему пути от остатков нашей расы.

— Но себя ты оставишь в покое? — с горечью перебил доктор.

— Двиджас не боится времени и смерти. Ты знаешь не хуже меня, хотя и потерял сам этот дар.

— Ну, это покажет время! — возразил доктор. — Брат, — голос его зазвучал звуками неподдельного чувства. — Брат, не руководит ли тобой величайший враг человека — гордость?.. Не говорит ли в тебе инстинктивная вражда арийца к парии? Брат, девушка, про которую ты говоришь, чандала телом, но духом она не уступит сакки-нанака… Я, понимаешь, я должен думать прежде, чем ответить на вопросы, которые она иногда задаёт.

— Духовное совершенство останется при ней и за гробом, а ум её… Тем хуже для неё. Сакки-нанака стремится стать гуру-нанаки. А гуру-чандала лишний тормоз в борьбе с отжившей расой и её отбросами. Кто может поручиться, что гуру-чандала, вооружённый знанием, не соберёт вокруг себя развеянных по всему миру чандала всех племён, чтобы поднять знамя борьбы с господствующей расой, обратив против неё не только «Гупта-Виддья», но и собственное её оружие — цивилизацию? Подумал ли брат-европеец о последствиях своего поступка, когда десять лет тому назад отказался подчиниться распоряжению старшего брата, которому стоило лишь захотеть, и… Ты сам знаешь, что могло бы произойти.

Доктор взволнованно поднялся со своего места и, скрестив руки, впился взглядом в лицо собеседника.

— Представляешь ли ты себе, к чему привёл твой безрассудный поступок? — продолжал тот спокойно. — Знаешь ли ты, что от Сиккима до мыса Коморина, в самой глубине джунглей и на склонах гор, узнали о твоём поступке и за десять лет сложилась и крепнет среди чандала легенда, что за вершинами «Небесных гор» растёт под руководством великого Риши царица париев, которая разрушит-де законы Ману и, — голос индуса задрожал глубоким негодованием, — и уничтожит касты!.. И кто же руководитель этой стаи грязных, выродившихся животных? Наш брат, брат величайшего на земле посвящения!.. Махатма в роли предводителя париев! — с невыразимым презрением закончил гуру.

— Брат! — возразил доктор взволнованно. — Десять лет назад, когда перед тобой, которому достаточно поднять веки, чтобы толпа потеряла рассудок, перед тобой в пыли, покрытое синяками, закрывая избитую голову слабыми детскими руками, корчилось беззащитное, крошечное существо… Что было в сердце твоём, когда язык твой повернулся, чтобы отдать её тупой, бессердечной, безжалостной стае людей?