Энн Райс - Любовь и зло

В нем имелась сердцевина, пульсирующий, вибрирующий стержень, от которого распространялись гигантские золотые волны, и неожиданно происходящее перестало поддаваться словесному описанию. Я лихорадочно подыскивал фразы, способные запечатлеть, передать момент, но все было тщетно. Чувствовалось движение, мелкая дрожь, какие-то конвульсии или даже взрывная волна. Но слова никак не передавали то, что я видел. В какой-то миг на меня вдруг снизошло понимание. Я услышал собственный изумленный возглас: «Да!» — но все завершилось раньше, чем и успел понять до конца. Свет заливал такое обширное пространство, какого я был не в силах увидеть и осознать, однако же и видел его, видел до самых лишенных границ пределов. Звук вдруг сделался едва слышным. Свет съежился и померк.

Я лежал на полу, глядя в купольный потолок над головой. Я закрыл глаза. То, что удавалось воспроизвести перед мысленным взором, не имело ничего общего с только что увиденным и услышанным.

— Прости меня, — прошептал я. — Я должен был догадаться.

14

Прежде всего я отправился к компьютеру, чтобы побольше узнать о жизни Рима в ту эпоху.

Меня нисколько не удивило, что я не нашел ни в одной исторической хронике имен моих знакомых.

Однако о чудовищно жестокой казни, какой подвергся во Флоренции сын Джованни, говорилось в нескольких источниках. Никаких имен не приводилось: ни имени человека, обвиненного в осквернении образа Богородицы, ни имен его родных. Однако же это был тот самый случай, и перед глазами у меня до сих пор стоял образ Джованни, старика, которого я увидел в синагоге, когда закончил играть.

Я нисколько не сомневался, что вовремя своего путешествия имел дело с реально существовавшими людьми. И я начал читать о той эпохе, пользуясь разными источниками.

Скоро я уже выяснил то, чего никогда не забуду: в 1527 году Рим был разграблен, погибли тысячи людей. По некоторым сведениям, тогда же было уничтожено все еврейское гетто.

А это значит, что все, с кем я познакомился в Риме, могли погибнуть в ходе этих событий всего лишь через какие-то девять лет с момента моего визита.

Я поблагодарил Господа, что ничего об этом не знал, пока был там. Но самое важное — я за долю секунды понял то, что ускользало от меня на протяжении всей моей эгоистичной жизни: в этом мире для нас самое главное — не знать, что ждет в будущем. Если бы будущее было известно, у нас не оставалось бы никакого настоящего.

Наверное, умом я понимал это лет с двенадцати. Однако сейчас осознание поразило меня с мистической силой. И я вспомнил, что в образе Малхии и Шмарии имею дело с существами, которым о будущем известно гораздо больше, чем мне хотелось бы знать. И было бы глупо злиться или обижаться на них за то, что они живут с таким грузом.

Мне о многом хотелось поразмыслить.

Вместо того я коротко и немногословно записал все, что случилось со мной со времени последнего «отчета», не только все о моих приключениях в Риме, но также изложил историю встречи с Лионой и Тоби и нашей поездки.

Когда я закончил, меня осенило, что имеются вполне понятные причины, по которым второе задание сильно отличалось от первой миссии. В первый раз меня отправили выполнить нечто однозначное: спасти семью и общину от несправедливых обвинений. Поставленную передо мной задачу я разрешил не совсем честным путем, однако я ни на секунду не усомнился, что избрал верный способ.

Возможно, ангелы и не смогли бы одобрить обман, к какому я прибегнул во Времени Ангелов, однако они позволили мне обмануть, и я, как мне казалось, понимал почему.

В этом мире многие лгут, спасаясь от зла и несправедливости. И кто в свое время не солгал бы, спасая евреев от лап Третьего рейха?

Но в моем втором задании не было ничего похожего. Я решил говорить правду, стараясь справиться с поставленной передо мной задачей, и оказалось, что на самом деле это очень тяжело и затруднительно.

Справедливо ли предположить, что каждое новое задание будет сложнее предыдущего? Я только начал размышлять об этом, но сразу же прекратил.

Наступил полдень. Я был на ногах уже десять часов, почти все это время писал и ничего не ел. Пожалуй, если продолжать в том же духе, то ангелы начнут мерещиться повсюду.

Я набросил куртку и спустился в ресторан «Миссион-инн», чтобы пообедать, но и там поймал себя на том, что, покончив с едой, сижу, погруженный в размышления.

Допивая последнюю чашку кофе, я заметил за соседним столиком молодого человека, который внимательно смотрел на меня, но, когда я, в свою очередь, взглянул на него, юноша сделал вид, что читает газету.

Я довольно долго откровенно таращился на него. Не похож ни на ангела, ни на диббука. Обычный человек. Моложе меня. Пока я рассматривал соседа, он несколько раз поднимал на меня глаза и в итоге встал из-за стола и ушел.

Я не удивился, увидев его в фойе. Он сидел в одном из просторных кресел, не сводя глаз с дверей ресторана.

Увиденное я зафиксировал в памяти: молодой, наверное, лет на пять моложе меня. Короткие волнистые волосы каштанового оттенка, довольно красивые голубые глаза. Читая, молодой человек надевал очки в темной оправе. И одет он был подчеркнуто элегантно: норфолкский пиджак из коричневого вельвета, белый свитер с высоким воротом, серые брюки. На лице юноши читалась тревога и уязвимость, и у меня сам собой отпал вопрос о возможной опасности, однако мне совсем не понравилось, что кто-то наблюдает за мной, и меня сильно заинтересовало, кто он такой и зачем здесь.

Если это еще один ангел, я хочу знать наверняка. Если же это очередной дьявол, в таком случае он лишен располагающей к себе внешности и уверенности Анканока, и я не представляю, как он сумеет ко мне подойти.

А вопрос об опасности был вовсе непраздным. У Лиса-Счастливчика радар всегда находился в боевой готовности на случай, если кто-нибудь захочет за ним проследить, выполняя задание врагов или же босса.

Однако этот молодой человек вовсе не казался опасным. Он не коп, не агент Хорошего Парня, если рассматривает меня, не прячась. Профессиональный убийца ни за что не стал бы показываться мне на глаза. И тем не менее этот юноша заставил меня задуматься о собственной безопасности, поскольку меня все-таки терзало беспокойство — ведь я же назвал Хорошему Парню свое настоящее имя.

Я на время выбросил из головы всякие мысли, нашел в патио спокойное местечко, где солнце приятно пригревало, а ветерок освежал, и позвонил Лионе.

От звука ее голоса слезы едва не навернулись мне на глаза. И только когда мы начали разговаривать, меня осенило, что с их отлета домой прошло уже пять дней.