Александр Матюхин - 13 маньяков

Ощущения были вязкие, как кровь из носа, и едкие, словно ссадины на коленках и на локтях.

Взялся за прохладную металлическую ручку. Провернул. Толкнул коленом. Вошел.

Анжела Викторовна сидела за столом, носом к монитору, щурилась сквозь очки, что-то выстукивала на клавиатуре.

А она совсем не изменилась. Разве что волосы поредели и морщинки все больше вгрызались в широкое, волевое лицо.

Червоточинки скользили в ее фиолетовых волосах и легкой гнилью покрывали щеки, нос, веки. Вовка знал, откуда они. Он давно об этом размышлял. Человек, который уверен, что делает добрые дела, может ошибаться. И это намного хуже, чем когда ты точно знаешь, что добрых дел на свете попросту нет.

– Здрасьте, – сказал Вовка нарочито громко, хотя внутренний голос дрогнул, затрепетал в душе. И когда Анжела Викторовна подняла голову, посмотрела, и на лице ее появилось удивленное, а затем немного даже испуганное выражение, Вовка улыбнулся: – Знаете, а я совсем не такой, как мой отец. Я постарался быть лучше.

2

Григорьев вернулся, когда уже стемнело. Вовка ждал около машины – сидел на бордюре и вертел в руках ветку с заостренным концом.

Ночь в южном августе заметно стирала скопившуюся в течение дня духоту, размалывала в пыль жар от асфальта и насыщала воздух тонкой лимонно-колючей прохладой. Такой ночью еще не холодно, но уже и не жарко, а так, нормально.

Григорьев тяжело присел рядом, хотя знал, что после таких приседаний потом полночи будут болеть колени. Протянул Вовке купленную только что банку пепси, божественно холодную, до дрожи.

Вовка зажал палку между ног, открыл банку, жадно сделал несколько глотков. Потом протянул Григорьеву перочинный ножик.

– Ты в бардачке забыл.

– Считай, что это подарок.

Вовка убрал ножик в карман, старательно допил пепси, смял банку.

– Пап, а у меня еще новость, – сказал он. – Я тут немного не усидел на месте и прогулялся. Но я недалеко, честное слово. Так вот, мне кажется, я нашел ту женщину, про которую читал. С червоточинами.

Григорьев посмотрел на небо в кляксах, отстраненно подумал: «Дайте выспаться и отдохнуть!» – а вслух произнес:

– Ты уверен?

– Знаешь, вот на сто процентов! – заверил по-детски возбужденно Вовка. – Она была с кудрявыми волосами, рыженькая такая, ну точь-в-точь! И червоточины у нее расползлись по шее, по щекам, на руках тоже были и на спине! Я как увидел, сразу почувствовал! Как думаешь, я могу так же как ты, ну… видеть тех, кого надо зачистить?

– Почистить. И потом, Вовка, я не знаю. Не уверен, что ты вот так, с первого раза…

– А давай проверим? Давай сходим к ней и посмотрим, а?

– Ты адрес знаешь?

Вовка закивал, вскочил и взмахнул веткой, словно волшебной палочкой:

– Пап, я за ней проследил! Тут недалеко, иначе я бы не пошел! Она с каким-то дядькой, который, честно говоря, тоже весь в червоточинах. Они в домике живут. Снимают, наверное. Мы же можем подойти и посмотреть, да? Посмотреть-то! А вдруг я прав? Вдруг это мое первое такое предчувствие! Представляешь? Вот это подарок, пап! Вот это всем подаркам подарок!

И как бы ни ломила спина, как бы ни дрожали нагруженные за день руки, не болели мышцы и не стонали коленки, Григорьев не мог отказать.

– До могилы доведешь, – проворчал он незлобно, поднялся, растер поясницу. – Показывай, чего уж.

И они пошли темными улицами под звездным небом. Вовка впереди, Григорьев, прихрамывая, позади.

Шли минут двадцать, пока не остановились у невысокого забора, покрытого густым колючим хмелем. Забор был невысокий, и Григорьев легко смог разглядеть квадратный забетонированный двор, обставленный и затянутый виноградниками. Во дворе старенькая синяя «Волга» без колес, возле нее – стол и табуреты. Небольшая лампочка, торчащая из гроздьев винограда, выхватывала немногое и растягивала по углам тени. А в глубине двора – двухэтажный дом. Такие в Геленджике строят пачками, для сдачи туристам. На каждом этаже по четыре комнаты, общая кухня, душ и туалет. Еще один душ на улице. Григорьев сам такие домики помогал возводить много лет назад, поэтому прекрасно знал планировку. Хотя какая там планировка? Квадратные комнаты, низкие потолки, деревянная паршивенькая лестница между этажами.

– Пойдем внутрь? – нетерпеливо спросил Вовка.

В домике горело всего одно окно, на первом этаже.

– А ты уверен, что они здесь одни живут? – шепнул Григорьев.

Обычно, стоило приблизиться к нужному человеку, как набухало под сердцем тяжелое, неприятное чувство. Сразу хотелось все бросить и уехать куда-нибудь подальше. Сопротивлялось зло, чтоб его. Приходилось терпеть, преодолевать, делать первый шаг, наносить первый удар. Потом обычно становилось легче.

Но сейчас ничего такого не было. Где-то стрекотали кузнечики. Ночь скользила прохладой по уставшему телу. Хотелось спать.

– Я не знаю. Давай посмотрим, а? – И Вовка ухватился за забор, подтянулся и перевалился на другую сторону. Только затрещал едва слышно под руками хмель.

– Чтоб тебя… Вовка! – зашипел Григорьев и увидел, как сын крадется мимо «Волги», огибая полукруг света.

Полез сам, чертыхаясь, едва не упал, запутался в хмеле, оцарапал руку.

Ну, черт! Ну не удержусь, вспылю по первое число! Давно пора!

Догнал Вовку у самых дверей, схватил за запястье, сжал крепко:

– Нельзя так!

А Вовка обернулся, сверкнул большими зелеными глазищами и зашипел в ответ:

– Почему нельзя, почему? Я только одним глазом! Тебе показать же!

– А если нас заметят?

– Сбежим! Это же так просто!

Просто ему! А Григорьев чувствовал, что если побежит сейчас, то боль в коленках не пройдет никогда. Так и свалится где-нибудь помирать. Но руку Вовкину отпустил, шепнул, успокаиваясь:

– Черт с тобой! Показывай! Только я первый!

Взялся за ручку. Никто и никогда не закрывает в летних домиках дверь. Да и придет ли кому в голову, что сюда могут зайти? Все же отдых, юг, отпуск, море… Беспечное поколение.

Конечно, дверь отворилась. Григорьев зашел в узкий коридор, нащупал взглядом квадрат света, льющийся из комнаты справа. Вовка юркнул следом, засипел громко носом.

«А если и вправду чистить надо, – подумал Григорьев мимолетом, – то что? Что я буду делать? У меня ни сумки, ни инструментов…»

Но он не успел домыслить. В коридор из комнаты вышла женщина. Та самая. Рыжая и кучерявая. Лет, наверное, под сорок, хотя и моложавая. Григорьев брезгливо отметил, что у нее черные набухшие мешки под глазами, чрезмерно напомаженные губы и безобразная, вульгарная одежда. Женщина, видимо, старательно пыталась выглядеть моложе своих лет, но, как это часто бывает, излишнее желание вызывало обратный эффект.